Страж перевала (сборник)

Логинов Святослав Владимирович

— Сам говорил — грибов мало, — проворчал Теодор, — а теперь знатный!

— Еще бы не знатный, на чистом–то молоке! Грибы — дело десятое, а вот кончится пшено, так запоешь. — Кристиан отдал ложку племяннику, потом сказал, обращаясь к Гелии: — Мы бы тебя угостили, только как ты есть–то будешь? Тебе настоящего, небось, и вовсе нельзя.

— Приятного аппетита, — сказала Гелия.

— Что?.. — переспросил Кристиан и добавил невпопад: — Меня зовут Кристианом.

— Не понимаю, — покачала головой Гелия.

— Кри–сти–ан! — раздельно

повторил Кристиан, ткнув себя в грудь.

— Гелия, — произнесла Гелия, стараясь как можно четче артикулировать звуки.

— Нет, не понимаю, — покачал головой Кристиан.

Гелия встала, принесла из дома лист бумаги и цветные карандаши. Крупно написала: «ГЕЛИЯ», — поочередно показала на лист и на себя.

— Читай, — велел Кристиан Теодору. — Ты у нас грамотный, даром что ли отец за тебя священнику платил.

Теодор сосредоточенно читал, бормоча про себя и мучительно морща лоб.

— Я же говорил, — сказал он наконец, — что это души умерших. Она хотела написать: «ангел я», — но тут букв не хватает и получается: «гел я».

— Грамотей! — презрительно сказал Кристиан. — Прочесть не можешь. Здесь ее имя написано. Ее Ангелой зовут, а попросту — Гела. Поэтому и букв не хватает. Ешь, давай, и спать ложись. Завтра я домой побегу, узнавать, что там, так ты тут один останешься.

— А ты чего не ешь?

— Не хочу чего–то. Ангела, вон, без ужина сидит, а я буду жрать на чистом молоке, — он еще раз посмотрел на надпись. — Ты меня потом тоже буквам научи, а то она девушка, да знает. Хуже я, что ли?

Кристиан встал и, вытащив нож, вырезал на стволе березы единственное слово, которое умел написать: «Кристиан».

— Зачем дерево испортил? — огорчилась Гелия. — Я и так поняла.

— Мне тоже очень приятно, — ответил Кристиан. — У тебя красивое имя.

Теодор наелся, от горячего его сразу разморило, Кристиан отнес его в шалаш, прикрыл своей курткой. Гелия с виноватой улыбкой наблюдала за ним.

— Это мой племянник, — вполголоса сказал Кристиан, — Савелов сын. У Савела четверо детей — одни парни. И мать они весной похоронили, умерла родами.

— Замечательный у тебя братишка, — согласилась Гелия, — личико смышленое…

— Вот у дяди Петера в семье девок больше чем парней, а я свою мать даже и не помню. У нас одна Рада — сеструха моя. Порченая она, замуж ей нельзя. Хотели в монастырь отдать, да только куда мы в семье без бабы? Обшить да постирать и петеровы невестки смогут, но для малышей они все–таки не родные. А Рада и мне вместо матери была, хотя старше всего на семь лет. Это неправда, что все горбатые — злые, Рада добрая, хотя и ворчит и пристукнуть под горячую руку может. Ты только не смейся над ней, когда увидишь. Хотя где же вам увидеться? Не выйдет никак.

— Хороший ты человек, — сказала Гелия, увидев, что собеседник замолчал, — и брата любишь. Только как вы жить будете — ума не приложу. У вас там страшные вещи творятся — родители приезжали, рассказывали такое, что не поверить. Убивают…

И здесь вам тоже век не отсидеться. Кристиан, я прошу, будь осторожен и, пожалуйста, не становись как те.

— Ты чудесная девушка, — сказал Кристиан, — и, действительно, словно ангел. Это даже хорошо, что ты меня не слышишь, иначе я бы не смог этого тебе сказать.

Кристиан поднялся, принес охапку нарубленного хвороста, начал подкладывать на потухающие угли. Гелия тоже собрала ветки, натасканные малышами в подражание дровяным заготовкам гостей, сложила на то же место, где виделся бесплотный огонь, рассеивающий мрак чужой ночи. Сбегала в дом за зажигалкой.

— Здесь нельзя жечь костры, — сказала она, — ну да ладно. Пусть горят вместе.

«Ну вот, все хорошо, все обошлось, Таточка рядом, живая, засыпает. Для нее все обернулось забавными чудесами… Правда, этот мальчишка… но Гелия сказала, что это обычный славный мальчишка, только грязный очень. А так — все хорошо.»

Инна подняла глаза от кроватки. Темно в комнате, свет погашен, окна плотно зашторены, и все же — светло. Там, рядом — светло, и ничто не закрывает от солнца. Какое странное ощущение — темнота и солнце одновременно!

Тата завозилась под одеялом, не просыпаясь, потребовала:

— Мама, пой!

Баю–баюшки, баю

Живет барин на краю.

Он ни беден, ни богат,

У него много ребят,

— затянула Инна, но голос задрожал, продолжать она не могла. Перед глазами качались картины сегодняшнего утра, мгновенно сменяющиеся, словно неведомый оператор передергивал рамку со слайдами.

Старик лежит, откинув руку с зажатой палкой, до блеска отполированной ладонями, а жирное лицо убийцы глумливо лыбится на Инну.

Мгновенная смена кадра — и вот от сарая тяжело бегут пятеро мужчин с вилами и занесенными косами в руках, солдаты разворачиваются, и один из мужиков падает, пробитый арбалетной стрелой, но из дома вырывается низкая скрюченная фигура, в которой невозможно узнать женщину. Перекосив в крике рот, горбунья голыми руками хватает с огня котел и выплескивает варево на спину так и не успевшему застегнуться командиру. Взблескивают косы, растерявшиеся ратники падают один за другим, мужики поднимают раненого товарища, кто–то бежит к убитому старику и девочке — боже, как она похожа на Таточку! — а горбунья все пронзает вилами уже переставшие вздрагивать тела.

У него много ребят,

Все на лавочках сидят.

Все на лавочках сидят,

Кашу с маслицем едят…

Теперь все вокруг напоминает об этом: случайный отблеск на полированной поверхности, неловко сказанная фраза, даже колыбельная песня — она с тех времен, она о тех людях. Инна вдруг представила, как изнывшаяся по недоступному материнству горбунья поет племяшечке:

Кашка масленая,

Ложка крашеная.

Ложка гнется, нос трясется,

Сердце радуется.

— Не–ет! Я так не могу! Таточка спит наконец–то, а я больше не могу!