Стражи цитадели

Берг Кэрол

Пораженный раб взглянул на зида, а потом стиснул зубы и медленно покачал головой.

Бычье лицо Комуса побагровело, и он со всей силы ударил раба в челюсть.

— Я мог бы принудить тебя заклинанием, — сообщил он, — но это просто немыслимо: мой раб отказывается выполнить простой приказ!

И Комус одним ударом снес голову, но не собственному рабу, а тому, который принадлежал его другу.

— Итак. Повторяю еще раз. Раздень себя и эту падаль, и мы посмотрим, чем хрен живого дар'нети отличается от мертвого.

Объятый ужасом раб повиновался, и, хотя я отвел взгляд, чтобы не быть свидетелем его позора, я не мог

не испытать облегчения от того, что он подчинился. Поблизости не было других рабов. Ценой следующего отказа стала бы моя голова.

Пусть дни и были заполнены сражениями и потом достаточно, чтобы не оставлять сил на раздумья, но долгими ночами времени для самобичевания и чувства вины хватало. Я делал то, что мне приказывали. Я должен был выжить… Мне нужно было еще что-то сделать… что-то жизненно важное… Убежденность в этом рокотала во мне, словно военные барабаны. Не было ли это каким-то заклятием зидов, наложенным вместе с ошейником, которое удерживало нас от того, чтобы покончить с собой?

Через три недели Комус решил заняться другим видом тренировок, и меня направили к следующему воину. Тот предпочитал рапиры, причем оказался весьма проворен. С самого начала он запретил мне сдерживаться, настаивая, чтобы я сражался со всем мастерством, на какое только способен. Естественно, и его ничего не ограничивало. Будь он более собран, я бы мог заработать нечто посущественнее нескольких уколов и рассеченной щеки, пока приноравливался к новому стилю боя. Я занимался с ним примерно месяц, а потом убил его.

Это был удачный выпад на исходе долгого дня, думаю, его ослепило солнце. Ему захотелось отработать новую технику с боевыми рапирами, но он не утрудил себя надеванием защиты. Разгоряченный боем, он превратил тренировку в полноценный поединок. Когда я осознал, что я сделал, я оглянулся посмотреть, видел ли нас кто-нибудь. Мой надзиратель еще не вернулся. Единственным свидетелем был личный раб зида, его невыразительное доселе лицо осветилось усмешкой. Он прижал палец к губам и жестом показал, чтобы я уходил. Он знал, что заклятие подчинения не требовало от меня оставаться на месте.

Бежать… У меня оставалось не больше часа до прихода надзирателя. Если мне удастся пересечь лагерь так, чтобы никто не заметил изображения меча на моем ошейнике, тогда, быть может, я смогу до заката добраться до скал.

Босиком. Безоружным — я не рискну нести оружие через весь лагерь. Один шанс из тысячи за то, что я доберусь до скал. Один из пятидесяти тысяч за то, что они не найдут меня. Один из миллиона за то, что я смогу пересечь Пустыни и выйти к долинам Айдолона. Я не был уверен даже, в каком направлении они находятся. И все же я бы попытался, если бы не зудящая убежденность в том, что я не одинок, что я должен прислушиваться и быть готовым… О боги, готовым к чему?

Я продержался уже восемь недель, дотошно отмечая каждый день соломинкой, брошенной на дно корзинки для хлеба. Только двое пробыли в этом бараке дольше. Все остальные, кто был здесь, когда привели меня, уже погибли, и на их место взяли новых рабов. Я уже не представлял вкуса другого хлеба, кроме кислой и сухой серой горбушки, или другого питья, кроме затхлой теплой воды. Воспоминания об аппетитном жареном цыпленке или вымоченных в вине и засахаренных ягодах наполняли меня отвращением. Все плотские желания умерли или превратились в отторжение. Еда, вино, женщины… даже прикосновение

к ним казалось невыносимым. Лица моих друзей тускнели в моей памяти, сколько бы усилий я ни прикладывал, чтобы восстановить их, и я лишь выругался с горечью, обнаружив, что уже не могу мысленно вернуться на извилистые улочки Сен Истара. Даже воспоминания о прекрасных Долинах померкли. Так почему же я не мог бежать?

Я ответил взбудораженному рабу пожатием плеч и в ожидании надзирателя сел в пыль рядом с мертвым воином. Я должен был жить, но будь я проклят, если понимал зачем.

Убийство зида рабом во время тренировки не могло просто сойти с рук. Прибывал надсмотрщик, чтобы провести расследование. Он допрашивал Синнегара, чтобы убедиться в том, что смотритель не подстроил неравного поединка, и врача, чтобы установить причину смерти. Беседовали со знакомыми покойного, его слугами и помощниками. Раба допрашивали под заклинанием, чтобы установить, не помогал ли ему кто-нибудь: зид, раб или слуга — в поединке. Даже когда он приходил к выводу, что никаких нарушений не было, наступал черед еще одного обряда.

— Чтобы ты помнил свое место, — пояснил надсмотрщик, прикасаясь к моему ошейнику, и презрительно фыркнул при виде того, как меня охватили рвотные спазмы.

Так все и шло. Я прожил здесь четыре месяца и видел, как семнадцать человек — лучшие из лучших мужчин дар'нети — погибли в этом проклятом стойле. Для каждого я шептал молитву Целителей, оплакивая в бессильной ярости одинокое бесславие их смертей. Лишь немногие из них слышали мои слова, но я не мог придумать, что еще для них сделать. Я приставал к страже и к врачу, пока хватало храбрости, чтобы об их ранах скорее позаботились, сберегая имущество лордов в лице опытных учебных противников. Однако вскоре охранники почти перестали отзываться на мой стук по прутьям клетки или позволять мне говорить, когда я просил разрешения.

Я убил еще одного воина и снова расплатился за это. Потом получил ранение в плечо, которое на неделю вывело меня из строя. Врач сказал, что ему приказали вылечить меня как следует.

— Лорды заинтересованы в навыках, пусть даже и подобного, человеческого рода.

Семь дней безделья оказались почти невыносимы. Голос в моем сознании, требовавший, чтобы я жил и наблюдал, стал так настойчив, что я дергался от каждого звука. Я мерил шагами свою клетушку, не в силах отдыхать или есть. Я заставлял себя глотать серый хлеб и воду, приказывал себе спать, потому что боялся утратить форму. Но когда я, наконец, проваливался в сон, меня начинали изводить странные видения: незнакомые мне лица и помещения; ужасы, от которых я просыпался с криком; слова, вызывавшие у меня слезы, хотя, очнувшись, я не мог их вспомнить. Лекарь осмотрел мою рану и сказал, что та заживает, как полагается, но мне стоит выспаться, иначе вся его работа пойдет насмарку.

Я ударил тыльной стороной ладони по губам.

— Говори, — разрешил он.

— Вы можете дать мне что-нибудь, чтобы заснуть? Без сновидений.

Собственный голос показался мне резким и чужим. За несколько недель я не произнес ни слова.

Гораг, зид-лекарь, порылся в своем кожаном саквояже и вытащил из него голубой пузырек.

— Может, это поможет. — Он понизил голос до шепота. — Мне не следовало бы тебе это давать, но я поспорил с Синнегаром, что ты продержишься больше полугода. Я не люблю проигрывать.