Стрела Бодимура
Шрифт:
— Что же завещал вам Пророк? — с интересом осведомился хан у собеседника.
— Он призвал нас пять раз в день молиться и совершать омовения тела… — охотно откликнулся казий.
— В этом мало смысла, — подумав, рассудил хан. — Молиться нужно по велению сердца, а не по назначению свыше. А если нет нужды, то не следует молиться и вовсе.
— Еще каждому мусульманину надлежит хоть один раз побывать в Мекке и на родине Пророка вознести славу Аллаху, всемилостивейшему и вездесущему… — добавил священник, поглаживая бороду.
Чингис-Хан
— Для вездесущего бога не должно быть разницы, где молятся люди! Так я полагаю… Ну, что еще заповедал вам Пророк?
— По закону Мухаммеда правоверные должны отдавать братьям четвертую часть доходов от труда, торговли или иного способа обогащения, — сказал казий, — поскольку…
Тут он запнулся,
— …поскольку, приумножая богатства, состоятельный мусульманин обращает в нищету многих, а потому обязан делиться с бедными.
Хан усмехнулся:
— Значит, если человек отбирает у соседа четырех верблюдов и отдает ему одного по заповеди, он совершает благодеяние?
И вновь его постигло разочарование — ответа на сокровенный вопрос он так и не получил. Мусульманский проповедник изложил ему не тайное знание, а лишь наставления и поучения, от которых было мало проку. Ни даосский монах, ни мусульманин не смогли отделить смысл человеческой жизни от божественного провидения.
— Странная у вас вера! — подытожил разговор хан. — Вы возносите свою религию над всеми другими, но я так и не понял, чем она лучше остальных. Вот я не чиню препятствий ни для какой веры и не взимаю со служителей богов дани. Уже только за это мое имя будут прославлять вечно!
Казий потупил взор и тихо произнес:
— Только Аллаху всемогущему и всеведающему известно, чье имя будет прославлено, чье — проклято…
— Значит, меня проклянут? — гневно сверкнул глазами Чингис-Хан. — Говори, не бойся. Даю слово, тебя никто не тронет! Мне нужна только правда!
Священник затравленно огляделся. У самого входа в шатер, рядом со вбитыми в землю тугами из белых конских хвостов, стояли грозные кешиктены, готовые по одному мановению руки переломить хребет любому, на кого укажет доблестный хан. Комок застрял у проповедника в горле.
— Чтобы прославлять, нужны люди. А ты оставляешь за собой только трупы… — пробормотал казий и сжался, готовясь встретить быструю и неотвратимую смерть.
Кровь бросилась в лицо хану. Разве эту правду он желал услышать от чужеземного мудреца?
Пауза затянулась. Наконец Тимуджин обрел присутствие духа — он равнодушно вздохнул и подал голос:
— Я выслушал тебя внимательно и сейчас нахожу, что знания твои мелки, а суждения ложны. Ты берешься судить о людях, но забываешь, что истинный судья — вовсе не ты! Но я не сержусь на тебя. Иди с миром. И запомни: если кто-нибудь через годы забвения узнает о тебе, то только лишь потому, что этот день ты провел у меня в шатре.
Казий покинул его, кланяясь до земли и не смея поднять глаз. Почитатель
А теперь вздувшееся смрадное тело, покрытое войлоком, тряслось в повозке.
Из-за седых туч выглянула луна. Впереди показалась одинокая юрта, приткнувшаяся к загону, внутри которого паслось чуть больше десятка вороных жеребцов. Сотник Меркен направил своего притомившегося коня к ней.
На топот копыт из жилища вышел сухой старец в шерстяном халате и уставился на кешиктенов.
— Ты кто, старик? — осведомился у него Меркен, спрыгивая с лошади. — Чьих коней стережешь?
Хозяин юрты с поклоном подал сотнику чашу кумыса.
— Я богол… раб, — произнес он шепеляво беззубым ртом. — Служу нойону Эгерчи-Туяну.
Меркен выпил чашу до дна, вытер рукавом рот.
— Твоих лошадей мы возьмем с собой! — уведомил сторожа предводитель кешиктенов. — Нам нужны свежие кони. Тебе оставим своих. Они ничем не хуже.
— Хозяин будет сердиться, — прошамкал старец в ответ. — Но мне вас не остановить. Ответ будете держать перед Угэдеем. Эгерчи-Туян его приближенный.
Сотник промолчал и отдал сторожу пустую чашу.
Воины по знаку предводителя бросились в загон забирать добычу. Они почти весь день не вылезали из седла и теперь были рады размять затекшие ноги.
— Правду ли говорят в степи, что Великий Хан скончался? — между тем обратился к Меркену старик.
Молодой мужчина помедлил с ответом.
— А тебе какое дело? Ты — раб… — наконец выговорил он, наблюдая, как его нукеры набрасывают седла на норовистых жеребцов.
— Я видел Тимуджина еще мальчиком, — доверчиво признался путнику пожилой соплеменник, но в словах его не было бахвальства, были только усталость и отзвуки воспоминаний. — Мой старший брат служил у Есугея, его отца, конюхом.
Кешиктены, сопя и переругиваясь, уже бойко затягивали подпруги на откормленных боках лошадей. Меркен не стал подгонять нукеров, он только приблизился к загону и напомнил им, чтобы те не забыли положить в седельные мешки побольше хурута.
Между тем старик повел носом и уловил запах мертвечины. Любопытство взяло верх. Он медленно приблизился к покрытому войлоком телу на дощатом настиле, протянул морщинистую руку к изголовью и приподнял полог.
— Прочь, вонючий мангус! — тут же раздалось над его головой.
Это Меркен бросился к нему от коновязи и, схватив за шиворот, отбросил в сторону. Но было поздно. Старик поднялся на колени и, согнувшись в поясе, запричитал:
— О горе! Великий Хан покинул нас! Осиротела степь на века! Кто теперь соберет воинов и поведет их в поход? Кто защитит наши нутуги?
— Замолчи, пес! — прошипел сотник. — Замолчи! И почему твои глаза не ослепли раньше?
В лунном свете блеснуло отточенное лезвие сабли. Седовласая голова раба глухо стукнулась о землю и покатилась к повозке.