Стрелок (пер. Р. Ружже)
Шрифт:
Стрелок съел еще один кусок мяса, выжевывая из него соль и только потом глотая. Мальчик стал частью происходящего, и стрелок был убежден, что он сказал правду – он об этом не просил. Очень жаль. Сам стрелок… сам-то он просил. Вот только не просил, чтобы игра становилась настолько грязной. Он не просил позволения обратить свои револьверы против безоружного населения Талла; не напрашивался убивать Элли, чье лицо было отмечено странным сияющим шрамом; не просил, чтобы его ставили перед выбором между преступной безнравственностью и одержимостью своим долгом и странствием-поиском. Если за то, что дело приняло именно такой оборот, действительно отвечал человек в черном, значит, в своем отчаянии он принялся нажимать на тайные пружины не из лучших. Было нечестно вводить в игру наивных сторонних наблюдателей, заставляя их произносить с незнакомых подмостков непонятные им реплики. Элли, подумал он, Элли по крайней мере попала в этот мир дорогой собственных иллюзий. Но этот мальчишка… этот окаянный мальчишка…
– Расскажи мне то, что можешь вспомнить, – велел он Джейку.
– Совсем
– Расскажи. Быть может, я сумею ухватить смысл.
– Был один дом… до этого дома. Дом с высокими потолками. Там было полно комнат, и пианино, и патио, откуда можно было глядеть на высоченные здания и на воду. В воде стояла статуя.
– Статуя в воде?
– Да. Дама в короне и с факелом.
– Ты что, сочиняешь?
– Наверное, – безнадежно откликнулся мальчик. – Там были такие штуки, чтоб ездить по улицам. Большие и маленькие. И желтые. Много желтых. Я в школу ходил, пешком. Вдоль улиц были бетонные дорожки. Витрины, чтобы в них смотреть, и еще статуи, одетые. Эти статуи продавали одежду. Я знаю, что это звучит безумно, но эти статуи продавали одежду.
Стрелок покачал головой и взглянул мальчику в лицо – не врет ли он. Мальчик не врал.
– Я ходил в школу, – твердо повторил мальчик. – И у меня была… эта… – Глаза у него закатились, а губы зашевелились, нащупывая слово. – …Такая коричневая… для книжек… сумка. Я брал с собой завтрак. И носил… – он опять зашевелил губами, мучительно подыскивая слово, – …галстук.
– Что?
– Не знаю. – Пальцы мальчика медленно, безотчетно шевельнулись у горла, будто зажимая что-то – у стрелка этот жест связывался с повешением. – Не знаю. Все это просто пропало. – И Джейк отвел глаза.
– Можно, я уложу тебя спать?
– Я не хочу спать.
– Я могу сделать так, что ты захочешь спать, и могу заставить тебя вспомнить.
Джейк с сомнением в голосе спросил:
– Как это?
– А вот.
Стрелок извлек из патронташа патрон и повертел в пальцах. Движение было ловким, проворным, мягким и текучим, как масло. Патрон играючи кувыркался с большого пальца на указательный, с указательного на средний, со среднего на безымянный, с безымянного на мизинец. Вдруг он исчез из вида, появился вновь, ненадолго застыл, как поплавок на воде, перевернулся. Патрон гулял по пальцам стрелка. Сами пальцы двигались, как занавеска из бусин на ветру. Мальчик внимательно смотрел; первоначальное недоверие сменилось явной радостью, затем – восхищением, упоением, и вот в лице мальчугана забрезжила немая пустота. Веки скользнули книзу, сомкнулись. Патрон плясал по руке. Джейк снова открыл глаза, еще на мгновение уловил на пальцах стрелка непрекращающийся танец, подобный танцу прозрачной воды в лесном ручье, и веки мальчика опять опустились. Стрелок продолжал играть патроном, но Джейк больше не открывал глаз. Мальчик дышал спокойно, с тупой размеренностью. Неужели и это входило в игру? Здесь была определенная прелесть, этакая логика, вроде кружевных фестонов, что окаймляют твердые синие пузыри со льдом. Ему послышался перезвон ветряных курантов, и стрелок, уже не в первый раз, различил пресный брезентовый вкус душевной болезни. Патрон, которым его пальцы манипулировали с таким неслыханным изяществом, внезапно обернулся нежитью, внушающим ужас следом чудовища. Уронив его в ладонь, стрелок сильно, до боли сжал кулак. В мире существовали такие вещи, как насилие. Насилие, убийство и отвратительные порядки, и все это творилось во благо, во благо, будь оно проклято, ради мифа, грааля, Башни. Ах, Башня – она стояла где-то, вознося к небесам свою грузную черную громаду, и в продраенных пустыней ушах стрелка зазвучал слабый, приятный перезвон ветряных курантов.
– Где ты? – спросил он.
Джейк Чэмберс спускается по лестнице со школьной сумкой. Там – «Природоведение», «Экономическая география», там блокнот, карандаш, завтрак, который кухарка матери, миссис Грета Шоу, приготовила ему в кухне из хрома и пластика, где вечно жужжит вентилятор, засасывая непривычные и потому неприятные запахи. В мешочке с завтраком – сэндвичи (один с арахисовым маслом и желе, другой – с болонской колбасой, салатом и луком), и четыре печенья. Нельзя сказать, что родители ненавидят Джейка, однако они как будто бы давно не замечают его. Сложив с себя полномочия, они перепоручили сына заботам миссис Греты Шоу, нянек, летом – гувернера, а в остальное время – Школы (Частной, Приличной и главное – Для Белых). Никто из этих людей никогда не претендовал на то, чтобы стать для Джейка чем-то большим, нежели просто лучший в своей области специалист. Никто не прижимал его к очень теплой груди, как обычно случается в исторических романах, которые читает мать и куда в поисках «горячих мест» совался и сам Джейк. «Истерические» романы, иногда называет их отец, а иногда – «лифораздирающие». Кто бы говорил, отзывается с равнодушной насмешкой мать за какой-то закрытой дверью, у которой подслушивает Джейк. Отец работает в Сети, и Джейк мог бы по голосу отличить его от всей тамошней рабочей группы. Наверное.
Джейк не знает, что ненавидит всех профессионалов, но на самом деле это так. Люди всегда повергали его в недоумение. Он любит лестницы и ни за что не станет пользоваться лифтом в своем доме. Мать Джейка, в худобе которой есть что-то манящее, часто ложится в постель с кем-нибудь из пресыщенных приятелей.
Теперь он на улице, Джейк Чэмберс на улице, «гранит мостовую». Он чистенький, хорошо воспитанный, миловидный, восприимчивый. У него нет друзей – только знакомые. Он никогда не давал себе труда задуматься над этим, но ему обидно.
Вниз по улице. Мать оставляет ему деньги на такси, но всякий раз, как нет дождя, Джейк идет пешком, размахивая сумкой – парнишка, который из-за светлых волос и голубых глаз выглядит очень американским. Девочки уже начали его замечать (с одобрения своих матерей), а он не робеет и не шарахается от них с пугливым высокомерием маленького мальчика. Он беседует с ними с безотчетным профессионализмом, озадачивая и отталкивая. Ему нравится география и послеполуденная игра в шары. Его отец – держатель акций компании, которая выпускает автоматы для расстановки кеглей, но кегельбан, который постоянно посещает Джейк, не пользуется продукцией фирмы его отца. Джейку кажется, что он не задумывался об этом, но он задумывался.
Шагая по улице, он минует магазин Брендайо, где стоят манекены в шубах, в эдвардианских шестипуговичных костюмах, а некоторые – ни в чем; есть и в «безбелье». Эти модели – эти манекены – безукоризненно профессиональны, а он терпеть не может профессионализм во всех его видах. Он еще слишком юн, чтобы научиться ненавидеть себя, но семя уже заронено; посажено в горькую расселину его сердца.
Он доходит до угла и стоит, сумка с книгами на боку. Мимо с ревом несется поток машин – рычащие автобусы, такси, фольксвагены, большой грузовик. Джейк – просто мальчик, но не среднестатистический, и он уголком глаза замечает мужчину, который убивает его. Это человек в черном; Джейк не видит его лица – только развевающийся балахон, простертые руки. Раскинув руки, не выпуская сумки, где лежит завтрак, в высшей степени профессионально приготовленный миссис Гретой Шоу, мальчик летит на мостовую. Короткий взгляд сквозь поляризованное стекло: полное ужаса лицо какого-то бизнесмена в темно-синей шляпе с залихватским перышком на тулье. У кромки противоположного тротуара издает пронзительный крик старуха – на ней черная шляпка с вуалью. В этой черной вуали нет ничего лихого; она похожа на траурную. Джейк не чувствует ничего, кроме удивления и обычной безудержной, бурной растерянности – что, вот так все и кончается? Он с маху приземляется на мостовую и смотрит на залитую асфальтом трещину примерно в двух дюймах от своих глаз. Сумка с книгами от удара вырывается у него из руки. Джейк задумывается, ободрал ли коленки, и тут по нему проезжает машина бизнесмена в синей шляпе с веселым ярким перышком. Это большой синий кадиллак семьдесят шестого года с шестнадцатидюймовыми колесами. Он почти одного цвета со шляпой бизнесмена. Кадиллак ломает Джейку спину, превращает в кашу живот, а изо рта мальчика, словно под высоким давлением, ударяет струя крови. Джейк поворачивает голову и видит мигающие габаритные огни кадиллака и дым, струйками рвущийся из-под затормозивших задних колес. Сумку с книгами машина тоже переехала, оставив на ней широкий черный след. Он поворачивает голову в другую сторону и видит большой желтый форд, который с визгом останавливается в нескольких дюймах от его тела. К нему торопливо приближается черный парень – тот, что торгует с тележки претцелями и содовой. Из носа, глаз, ушей, прямой кишки Джейка течет кровь. Гениталии расплющены. Он раздраженно думает: интересно, сильно я содрал коленки? Теперь к нему, выкрикивая что-то бессвязное, бежит водитель кадиллака. Где-то страшный, полный ледяного спокойствия голос – голос рока, смерти, судьбы – говорит: «Я священник. Позвольте пройти. Отпущение грехов…»
Джейк видит черный балахон и познает внезапный ужас. Это он, человек в черном. Мальчик из последних сил отворачивает лицо. Где-то радио играет мелодию рок-группы «Кисс». Он видит свою руку, волочащуюся по мостовой: маленькую, белую, красивой формы. Он никогда не грыз ногти.
Глядя на свою руку, Джейк умирает.
Стрелок сидел и хмуро размышлял. Он устал, все тело ныло и болело, а мысли приходили с досадной медлительностью. Напротив, сложив руки на коленях и все еще спокойно дыша, спал удивительный мальчишка. Свою историю он изложил не особенно эмоционально, хотя ближе к концу, когда дошло до «священника» и «отпущения грехов», его голос задрожал. Он, разумеется, не рассказывал стрелку о семье и своем ощущении растерянной раздвоенности, но это все равно просочилось настолько, что стали различимы очертания. Хотя в рассказе сильнее всего смущало не то, что большой город, описанный мальчиком, никогда не существовал (или, если уж на то пошло, существовал лишь в легенде о доисторических временах), это все-таки тревожило. Да и вся история рождала беспокойство. Стрелка пугал ее скрытый смысл.
– Джейк?
– Ммм-м?
– Ты хочешь помнить это, когда проснешься, или нет?
– Нет, – сразу же ответил мальчик. – Я истекал кровью.
– Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? Давай-ка, откинься.
Джейк улегся – он казался маленьким, мирным и безобидным. В безобидность стрелок не верил. В мальчишке было что-то ужасное, от него так и разило предопределенностью. Это ощущение было не по душе стрелку, но мальчик ему нравился. Очень нравился.
– Джейк?
– Шшшшш. Я хочу спать.