Стреляй, я уже мертв
Шрифт:
Как утверждала Катя, Лондон был еще более космополитичен, чем Санкт-Петербург. Так что они там освоились очень быстро и даже были весьма радушно приняты в доме Вериного дяди, женатого на английской аристократке.
Теперь Катя поглощала все время Самуэля. Они вместе обедали, он сопровождал ее в Оперу, они вместе наносили визиты друзьям, таким же русским изгнанникам. Мириам далеко не всегда к ним присоединялась. Она чувствовала себя лишней в их компании; ей казалось, что она становится чужой для Самуэля, и что он тоже становится чужим.
— Завтра приезжает Константин, —
И Мириам действительно с первой встречи прониклась к нему симпатией. Константин оказался еще красивее, чем она представляла, а, главное, вел себя с ней, как истинный джентльмен, заставляя ее чувствовать себя настоящей принцессой.
Константин сразу же потребовал, чтобы в присутствии Мириам и Даниэля все говорили только по-английски, и даже отказался отвечать, когда Катя и Самуэль, сами того не замечая, перешли на русский язык.
— Где ваши манеры? — упрекнул Константин. — Вы же видите, Мириам нас не понимает, и, поскольку все мы знаем английский язык, то должны говорить только по-английски.
После его приезда Мириам стала охотнее бывать в домах русских аристократов, бежавших от революции. В обществе Константина она не чувствовала себя чужой. Он всегда был неизменно внимателен к Мириам и относился к ней так сердечно, словно она была его родной сестрой.
Если бы она не любила Самуэля, то, наверное, влюбилась бы в Константина; она гнала прочь эти мысли, поскольку ей очень нравилась Вера, хоть она и удивлялась, как такой блистательный человек, как Константин, мог влюбиться в подобную женщину — слишком хрупкую и, если честно, не такую уж и красивую. Среднего роста, очень худенькая, с каштановыми волосами и карими глазами, Вера едва ли могла бы привлечь внимание, если бы не благородная осанка и шелковое платье.
Мириам очень робела перед ней, остро переживая свое ничтожество, несмотря на то, что Вера всегда вела себя корректно и внимательно, как и ее муж.
Что касается русских дворян, бежавших от русской революции и теперь пытающихся обрести во Франции новую родину, которых Мириам встречала на приемах, то все они, за исключением Константина и Веры, казались ей невыносимо скучными.
Самуэль и Константин представили Мириам князьям и графам, носителям громких фамилий; те держались так, словно по-прежнему вращались при дворе, хотя многие теперь вынуждены были вести куда более скромную жизнь, чем прежде могли себе представить. Многие из этих изгнанников вынуждены были искать работу, чтобы выжить, и лишь эти приемы, на которые они являлись одетыми в лучшие наряды, ненадолго позволяли окунуться в былые времена.
Мириам недоумевала, видя, какие надменные взгляды бросают на нее эти разорившиеся аристократы. Она понимала, что они считают ее вульгарной. Когда ее расспрашивали о жизни в Палестине, она начинала рассказывать о Хевроне, о своей крестьянской семье, о тех временах, когда она вместе с другими детьми пасла коз. Она гордилась своей жизнью и ни за что не согласилась бы поменять ее на другую.
— Ты гораздо красивее, чем
Но несмотря на это, они все равно продолжали посещать приемы, на которые их водил Самуэль. Присутствие Михаила было для Мириам большим утешением. Ее забавляло, когда он начинал страстно восхвалять революцию, раздражая и заводя всех присутствующих. Он говорил, что большевистская революция была необходима, поскольку царь и дворяне оказались неспособны удовлетворить нужды русского народа.
— Мы были рабами, а теперь стали гражданами, — серьезно заявил он. — Вот только для этого понадобилась революция.
Эмигранты по-настоящему недоумевали, как может говорить подобные вещи молодой человек из окружения Гольданских. Напрасно они пытались ему объяснить, что если целью революции действительно была всеобщая свобода и справедливость, как утверждали большевики, то цели своей они не достигли, поскольку народ так и не получил ни того, ни другого.
Прошло уже два месяца со дня их приезда в Париж, и Даниэль все настойчивее требовал, чтобы мать вернулась в Палестину. Несмотря на свои несомненные успехи во французском языке, Даниэль не видел смысла дальше оставаться в Париже. Он скучал по лаборатории, скучал даже по Натаниэлю, с которым вечно ссорился; старик очень сердился, когда парнишка без спросу брал инвентарь, чтобы попытаться приготовить какое-нибудь новое лекарство собственного изобретения.
Даниэль так настаивал, что в конце концов Мириам снова завела с Самуэлем разговор о возвращении в Палестину.
— Константин, Вера и Катя завтра уезжают в Лондон, да и ты уже привел в порядок свои дела, — сказала она. — Нам пора возвращаться. К тому же у нас почти не остается времени для детей. Ты не заметил, как выросла Далида? Вся одежда стала ей мала, да и Изекиилю, кстати, тоже. Но все же они еще очень малы, и им нужен дом.
— Вы здесь дома, это и ваш дом, — проворчал Самуэль.
— Это твой дом, а не наш.
— Как ты можешь так говорить? — возмутился Самуэль. — Ты — моя жена, Далида и Изекииль — мои дети, и все, что принадлежит мне, принадлежит и вам. Детям намного лучше в Париже, чем там. Ты ведь и сама заметила, как бойко Изекиль и Далида стали говорить по-французски.
— Ты дал мне слово, Самуэль...
— Ты права, но я еще раз прошу тебя набраться терпения. Я тебе этого не говорил, но собираюсь начать совместное дело с Константином.
Мириам замолчала, расстроившись от услышанного.
— Ты ведь знаешь, что во время своего пребывания в Париже я работал в лаборатории месье Шевалье? Так вот, этот славный человек уже очень стар, а детей у него нет. Он решил продать мне свой бизнес. Лаборатория в отличном состоянии, и цену он предлагает очень хорошую. Таким образом, мы вместе с Константином могли бы продавать лекарства за рубеж. У месье Шевалье есть парочка золотых патентов... Ну, что ты об этом скажешь?
— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, — пролепетала Мириам, чувствуя, как спазмы скрутили желудок.