Стремительное шоссе
Шрифт:
И один из возчиков — он был средних лет, сухощавый, с белесыми, выгоревшими усами, в рыжей жилетке на красной рубахе, — кашлянув, заговорил рассудительно, не спеша:
— Все-таки я эту картину видел все одно как в натуре, потому что мне было напротив… Идет, стало быть, этот старик покойный, а от вашей машины ему сигналы… А он себе без внимания, как все одно малохольный какой… Я ему даже крикнул: «Эй! Дед!..» А он как все одно слепой и глаз не поднимающий…
— Тормозить он должен был, тормозить! — перебила его Брагина визгливым
— Гражданин! Ваша как фамилия и какой ваш адрес? Скажите, а я запишу.
Оглянулись и увидали подошедшего шофера.
— Ага! Явился! Раньше он и прийти не мог! Полюбуйтесь! — театральным жестом показала ему на труп старика Брагина.
А возчик вдруг попятился:
— Что? В свидетели записать хочешь? Некогда нам по судам…
И он кинулся к своим лошадям, вскочил на колесо дилижана, с колеса на сиденье, — но-о! — и вот уже зашагали битюги, и закивал вверх и вниз желтый хвост вершковых досок.
— Уехал твой свидетель, — повернулся Митрофлн к шоферу.
— Все равно. Свидетелей и без него хватит. Всякий из вас, граждане, за меня на суде сказать должен.
— Как это — «должен»? «Должен»!.. Почему это за вас «должен»? — метнулась к нему Брагина, от возмущения потерявшая способность говорить связно.
Она стала к нему очень близко; лицо ее и полная, белая шея дрожали, а плотные, хоть и небольшие, кисти рук сжимались.
Однако Юрковский ответил ей спокойно:
— Очень просто — почему.
— В том, что тормоз у вас плохо действовал, товарищ, виноваты тоже вы, — строго сказал Торопов.
— Да! Вы это знали! Знали! Вы это нам сами сказали! — крикнула Брагина.
— Тормоз — это само собою… И солнце мне в глаза тогда ударило — это тоже все само собою… А главное, я хотел объехать, а за руль вон тот пассажир ухватился, — и Юрковский показал пальцем в сторону горняка.
Только теперь заметили все, что горняка нет с ними, и увидели: он стоял не около остановившейся машины впереди, а сзади, как раз на том месте, где он ухватился за руль.
— Он? — ошеломленно спросила шофера Галина Игнатьевна, даже чуть вздрогнув, и к Мартынову: — Вот видите! Я ведь говорила вам, что у него глаза убийцы…. Я чувствовала это.
Горняк стоял всего в нескольких шагах. Стоял у кустов и курил. И глядел в кусты, казалось бы, потому, что глядеть на людей было ему все-таки неловко. Может быть, он и слышал, что о нем говорилось.
И первой пошла к нему Галина Игнатьевна, за ней другие. Галина Игнатьевна, с ненавистью глядя на его египетский череп, сказала громко:
— Послушайте, вас обвиняют в этом убийстве.
— Не вызывавшемся необходимостью, — уточнил ее слова Мартынов.
— Оказалось, что это вы направили машину прямо на человека, — круглыми серыми глазами впилась и него Брагина.
Горняк оглядел их и других подошедших нисколько не удивленно, глубоко затянулся папиросой, выпустил дым кверху, и только после этого, раздвинув кусты, пригласил
— А не хотите ли вы полюбоваться вот на это?
Подошли вплотную к кустам, посмотрели и переглянулись.
Бросившись стремительно метров на тридцать вниз, довольно ровный, то есть без углублений, без заметных возвышений, притаился тут же, за кустами тальника и вереска, откос, и где-то там, внизу, вдоль него шла белесая тропинка, протоптанная живущими в разбросанных хатках людьми.
Откос этот был сплошь покрыт какою-то безобидной мелкой травкой, местами пожелтевшей, побуревшей. Кое-где заметны были на нем серые камни, конечно, скатившиеся с шоссе и тут застрявшие. За белесой тропинкой, в низине, разлеглось траурное поле индигово-цветущей люцерны, и почему-то именно этот цвет люцерны, темный, сильный, в этих местах совсем какой-то странный и даже страшный, показался Галине Игнатьевне на миг очень нагло усмехнувшимся, жутким, зловещим.
Та машина, на которой только что ехали, — она увидела ее очень ярко именно в индиговой люцерне, там, внизу, опрокинутой кверху колесами, как валялась недавно где-то на шоссе отработавшая трамбовка, похожая на издохшую лошадь рыжей масти, очень истощенную перед смертью.
Галина Игнатьевна поежилась и втянула голову, поведя в стороны шеей, потому что труп старика с переломанными шейными позвонками, с бородой, окрашенной кровью, лежал всего в нескольких шагах, плоский, как бы вдавленный в шоссе.
А горняк, глядя теперь только на нее, говорил спокойно, точно читал лекцию, и не всем вообще, а именно ей одной:
— Должен вам сказать, что я сам умею править машиной и прекрасно знаю ее во всех деталях… И то, что тормоз у этой клячи нашей слаб, я видел, но когда я заметил, что шофер наш хочет объезжать старика, это мне показалось не сумасшествием даже, не глупостью… что еще бывает в таких случаях? Растерянность, конечно. Так вот, и не растерянностью мне это показалось, не ошибкой, а явным преступлением. Посмотрите на этот откос получше. Правда, солнце на повороте очень сильно ударило в стекло и даже меня на момент ослепило, но раньше я пригляделся к этим кустикам и рассчитал… Вот почему я ухватился за руль. Вы представляете, во что бы мы все превратились, если бы пошли здесь под уклон…
— А кусты? — попыталась возразить Галина Игнатьевна.
— Вот эти кусты?! — очень удивился ее вопросу горняк. — Вы думаете, что они могли бы удержать машину? Можете проделать этот опыт, если хотите: пустите машину, как она шла, и смотрите потом, где она будет… и что от нее останется…
— Тут сколько же будет? Сорок — сорок пять градусов? — соображал, приглядываясь к откосу, Торопов.
— Не больше сорока… И на чем бы тут могла удержаться машина? Тем более что шла она полным ходом… Прежде всего она бы перевернулась на правый бок и потом…. Представьте это яснее, как пошла бы она кувырком вниз, с нашими восемью раздробленными головами!