Стремительное шоссе

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

— Крымские… В другом месте не купите… Крым один.

Всякому приятно было захватить руку этой красивой, веселой женщины повыше запястья и сжать ее крепко, как жмут крепко и долго, расставаясь с редкостно-дорогим: в домах отдыха просыпается сентиментальность, изгнанная из быта.

Так же любили ее, конечно, и роженицы где-то там, в Рязани или Ряжске, где была она врачом родильного дома: роженицы в первое время после родов тоже бывают размягченными, любвеобильными и податливыми на ласку.

А в конторе «Крымшофера», стоя перед стенными часами, которые показывали без пяти минут два, хотя было без четверти девять, Брагина, по-актерски кругло нанизывая слово к слову, говорила Торопову:

— Кстати, о

Балаклаве… Вы туда ездили по рыбным делам, а я просто из любопытства… Я была там, должно быть, двумя-тремя днями раньше, чем вы… Нас собралась там порядочная компания ехать на лодке из бухты в море. Ночью там хорошо грести: вода так и сверкает под веслами. Но мы выехали днем… И был там с нами один юнец в трусиках. И все он хвастал своей физкультурой. И, понимаете ли, на крутейшую там, на берегу, на отвесную почти скалу вздумал взобраться. И мы ему, по глупости, позволили, и даже кто-то с ним пошел на пари, что не взберется… Вскарабкался он действительно как обезьяна, а вот назад слезть, — это уж оказался но-мер… Он и оттуда зайдет и отсюда, — отвес. А мы кричим:

— Или спускайся или без тебя уедем.

Начал он спускаться и сразу на руках повис, ногами болтает: некуда ноги поставить. И представьте наше положение: мы-то себе в лодке сидим, а над нами высоко где-то болтаются беспризорные голые ноги, — вот-вот полетят вниз. Но все-таки нам снизу виднее, чем ему, где какой выступ или впадина. Мы ему кричим вперебой:

— Левой ногой цепляйся! Левой рукой! Правой ногой!

А сами охаем: сорвется сейчас мальчишка и погибнет.

Так и прилипаем к нему глазами… И прилипали мы так ровно час, — я сама на часы смотрела: ровно час он спускался, негодный… А мы все орали ему:

— Не туда! Вправо! Влево ногой…

Нервы он нам измочалил неслыханно. Вот-вот сорвется, — и труп! И что мы тогда скажем его папаше с мамашей? Как мы могли ему позволить такое… Наконец спрыгнул он на пляж, весь изодранный, еле на ногах стоит, а мы лодку причалили, да к нему:

— Подлец ты! Мерзавец ты! Ты что же это с нами сделал?..

И верите ли, все кинулись его колотить… И я! Совершенно непроизвольно это вышло. Нас было человек двенадцать, и колотили мы его не то, что шутя, а даже с большим остервенением: у кого зонтик был — зонтиком, у кого палка — палкой, у кого ничего такого — кулаками… Бегал он от нас, бегал по пляжу — наконец в море. Минут десять еще и в море ему пришлось плавать, пока мы кое-как остыли. Тогда только он в лодку влез… но кто же он оказался, этот студент? Изобретатель! Что-то очень ценное внес в устройство аэроплана. Он мне потом и чертил даже и объяснял, что именно, но я, конечно, и ничего не поняла и забыла. Он и путевку в Балаклаву получил в виде премии… И вот он рискует жизнью из пустого баловства, когда в нем, может быть, целый гений сидит. Ка-ка-я у нас молодежь растет! Какая молодежь — прелесть!.. Она, конечно, не так чувствительна, не так тон-ка, как была молодежь нашего поколения, но черт с нею, с этой чувствительностью и тонкостью. Теперь нужны именно здоровые локти физкультурника, чтобы протолкаться в жизни, а не тонкость. Попробуй-ка с нашей прежней тонкостью обращения попасть, например, в московский трамвай… Ого! Целый день будешь стоять смотреть, как вагоны от тебя уходят… А на подножках висят люди, как яблоки, вот-вот сорвутся… Но они не срываются, — в том-то и штука, — а доезжают такие висячие до следующей остановки и там уже влипают в вагон…

— Где из них делают блинчики с вареньем, — досказал Торопов. — Но ничего, погодите, начали уж подземку делать… разгрузим трамвай. А в Балаклаве, я заметил, очень много котов…

— И все драные, — подхватила Брагина.

— От изобилия рыбы… Вообще бухта там — золотое дно… Но консервные заводы могли бы работать лучше… Вообще я везу богатый материал о постановке рыбного дела на Черноморье.

Тут

он внимательно посмотрел на Галину Игнатьевну и бегло на Мартынова и добавил:

— Не понимаю, почему не увязывают наших вещей!

Втиснулся, едва пролез в узкую дверь худой, черный татарин, с бельмом на правом глазу, в рыжей, порванной шапке и с огромнейшим за плечами грязным мешком. Лицо его было сплошь мокро и стеклянно блестело. Он спросил хрипло:

— Есть билет-э?

— Ёхтар-ёхтар (нету-нету), — сказал отправитель. — Через час еще одна машина…

Татарин с бельмом отчаянным движением всего тела сгрузил с себя мешок на пол, уселся на нем, поджав ноги, и стал вытирать с лица пот рукавом тоже мокрой рубахи.

Вползла бесшумно очень согнутая, нищая старушонка с палочкой. Голова в черном платке мелко и часто тряслась, а глаза даже и не просили, а просто глядели с каким-то на всех недоумением, точно видели сон.

Торопов и Брагина от нее отвернулись. Галина Игнатьевна дала ей монетку. Старушонка благодарно дотянулась рукою до пола (ей это было легко) и выползла бесшумно, как и вползла, а за нею вышли и Брагина с Тороповым.

— А я вам и не успел рассказать, Галина Игнатьевна, как я здесь очутился, — прогудел Мартынов. — Я ведь с весны в отпуску и совсем не сюда хотел, а в Мисхор. А вот только пришлось мне ехать к морю с директором тут нового табачного совхоза. Совхоз — совхозом, и средства большие отвалили на его устройство, а вода? В Крыму воды мало, скажем проще: нет воды! А хозяйственные масштабы, как и везде… Однако табак тоже воды хочет… Нужна была на горе большая цистерна для задержки весенних вод, и котлован был у них готов, да лиха беда — цементу не было. Материал, известно, дефицитный… И туда и сюда бедняга кидался, — нет цемента… А у меня есть такой нехитрый состав, — воды не пропускает: мое личное детище… Теперь это уж не секрет, я сделал заявку… Я и имел неосторожность — ляпнул ему. Он в меня и впился… А я человек, как видите, слабый, поддался… Так у него на горе, в его этом совхозе табачном, и проторчал всю весну.

— И котлован сделали? — заискрилась Галина Игнатьевна.

— Не котлован — цистерну… У меня-то опыты с моим составом, конечно, были, но только опыты кабинетные, можно сказать… а тут сразу цистерна на че-ты-ре-ста тысяч ведер… Дерзость! Я бы, если был бы директором совхоза, может быть, и сам не позволил так вот, ни с того ни с чего, такую дерзость какому-то проходимцу. Но директор был молодой парень, казак, очень любил на лошади скакать, прокурор бывший, и ни в каких цистернах ни-чер-та решительно не понимал, и в табаке тоже. Люблю таких, — у них смелость. Крой, говорит, в мою голову!

— Вы и крыли?

— Я и начал… Мне цемента было не нужно, — мне нужен был только купорос и листья сумаха… Но ведь Союзтабак имеет своих инженеров, а инженеры имеют свои знания, а по знаниям этим выходит, что без цемента какая же может быть цистерна? Но время-то идет или нет… Не сделать цистерны, — пропадет год. Запас листьев сумаха там же, на месте, я сделал; привезли купоросу; добыли котлы большие для варки моего снадобья…

— А его все-таки варить надо?

— Да, вот именно. А инженер Табаксоюза шлет бумагу за бумагой: ждать цемента. История… Директор же Красилин, — он маленький такой, но-о бойкий:

— Нечего и ждать, говорит, ни черта не получим… Крой…

И вот нашлись доброхоты, донесли все-таки Полю, что мы варим зелье. Едет он сам на нашу гору… А туда иначе нельзя проехать, как только верхом. А у нас уж сторожа стояли и в бинокль смотрели. Бегут к нам:

— Едет…

Мы сейчас котлы свои за уши да в лес, огни залили, одного парнишку оставили для объяснений, а сами все тоже в лес. Приезжает Поль, — ни-ко-го и ни-че-го… Только котлован, конечно, вырыт, что он и раньше видел, — под цемент, разумеется, а то подо что же?