Строение
Шрифт:
Лёгкое движение воздуха доносило до него раз за разом аромат хлеба.
Дразнящий, выворачивающий кишки аромат.
Он открыл глаза.
Засушенная, хрупкая от жары трёхнедельная корка лежала так близко — всего лишь руку протяни.
Слишком близко.
Леденящий холод окатил его мозг, сердце и пальцы.
Значит, он во сне подползал всё ближе, всё приближался к куску этого презренного чаяния утробы.
Он хотел есть, и тело тянулось к этому исчадию греха, этому сходу к плотскому падению, к пище. Значит, спасение
Он возгордился.
Дьявол проник в душу и совратил его. Вот и всё. Всё было напрасно.
Он заплакал.
Плакал без слёз, потому что в теле не было достаточно воды.
Просто скулил в вечной тоске.
Спасение было так бесконечно далеко.
Как же он ошибался!
Его рука протянулась к иссохшей корке хлеба, дрожащие пальцы прикоснулись к ней…
И резким, но почти бессильным движением оттолкнули прочь.
Корка отодвинулась на дюйм, не больше.
Но он снова протянул руку, и снова толкнул хлеб дальше от себя.
Так он толкал его раз за разом, подтягиваясь по острым камням и почти за каждым разом отдыхая от бессилия, пока последний толчок не сбросил хлеб куда-то далеко, а пальцы не ощутили пустоту.
Он лежал на краю каменного обрыва, и смотрел в пустоту — вниз, где бесновались равнодушные волны, поглотившие его хлеб.
Смотрел и странная гримаса сводила его лицо.
То ли радости, то ли горя.
— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер? — он прикасался губами к густо накрашенной щеке, ставил к стене портфель, снимал и вешал на крючки шляпу и плащ, вынимал ноги из туфель и погружал их в тапочки, брал из кармана плаща вечернюю газету, уходил в гостиную, разжигал сигару и наливал в стакан на палец виски.
Бормотал какую-то важную чушь телевизор, за окном шумела автострада.
— Иди ужинать, дорогой. — он складывал газету, тушил окурок в пепельнице, допивал последние капли из стакана и шёл в кухню.
— Пора спать, дорогой. — он выключал телевизор, входил в спальню, вешал на спинку стула махровый халат, в котором пришёл из ванной, отворачивал одеяло, ложился, укрываясь, снимал очки, укладывал их на прикроватную тумбочку и выключал свет со своей стороны.
— Доброй ночи, дорогой. — и он засыпал.
— Пора вставать, дорогой. — он поднимался, потягиваясь, шёл в ванную, чистил зубы и смотрел на себя в зеркало. Потом брился, причёсывался с фиксирующим гелем и в халате выходил к завтраку.
— Спасибо, дорогая. — он складывал утреннюю газету, чтобы захватить с собой, уходил в спальню, надевал носки, рубашку, брюки, жилет, галстук и пиджак, возвращался в прихожую, надевал плащ и шляпу, сняв их с крючков, совал в карман плаща свёрнутую газету и брал портфель.
— Доброго дня, дорогой. — он прикасался губами к раз за разом всё больше дрябнущей щеке и выходил на улицу.
Утро,
Плащ, шляпа, портфель.
Метро. Качающиеся тела, подвешенные в петлях к поручням, неясные серые тени и строки уложенных в поперечные шрамы лотков кабелей за окном вагона.
Дом на окраине, почти на границе трущоб.
Гулкие ступеньки залитой мочой лестницы, обшарпанная дверь.
— О, ты пришёл, милый! — горячие губы, мягкая грудь, прижимающаяся к груди. Сорванные прочь очки, развязанный рывком галстук, отлетевшая пуговица — не забыть пришить! — и жадные, страстные руки и губы.
Зеркало. Осмотр одежды. Пришивание пуговицы.
Несколько банкнот на столик.у двери.
Снова загаженная лестница и выбитые стёкла двери подъезда.
Взгляд в небо, где далёкие звёзды равнодушно и осуждающе смотрят с высоты.
Поднятый в небо средний палец.
Поправленный плащ. Метро. Усталые люди.
Улыбка для матери, ограждающей сон спящей дочери.
Выход на улицу, к гудящей автостраде.
— Добрый вечер! — консьерж кивает в ответ.
Лифт. Звонок.
— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер?
Виток наматывался за витком, сматываясь со шпинделя жизни, и вот однажды нить на шпинделе закончилась, а кто-то нерадивый не поставил запасного.
— Кто эта шлюха?! Скажи мне, кто эта шлюха!!! Ты думал, ты можешь обманывать меня бесконечно?! Думал, я законченная дура?! Отвечай, блудливый козёл! — удары по лицу, груди, плечам.
— Успокойся, дорогая! — неправильное слово.
Неожиданное.
Молчание. Потом слова.
— Я тебе не дорогая, ты, старый импотент. И я ни на минуту не продлю эту пытку называться твоей женой. Ты понял меня, старый паскудник? Мой адвокат свяжется с тобой в понедельник. Можешь идти к своей девке. Если она тебя примет.
Грохот двери.
Молчание. Тишина. Гремящие, грохочущие удары сердца.
Он встаёт, надевает плащ, выходит, не заперев двери.
Метро. Серо-красное месиво лиц.
Вонючая лестница.
— Здравствуй, милый. Я тебя не ждала.
Чужой плащ на стене.
— Ты знаешь, тебе не стоит больше приходить. Мы слишком разные.
— А чей это плащ? — его немеющий палец поднимается и указывает на стену.
— Неважно. Не твой. Прощай. И не приходи сюда больше, слышишь?
Неверные, качающиеся ступеньки.
Свистящий сквозь пробоины в дверных стёклах ветер.
Насмешливые и брезгливо-презрительные звёзды в вышине.
Немеющие пальцы, сжимающиеся в кулак.
Метро. Гулкие удары сердца.
— Вам плохо? — он мотает головой.
Выходит из вагона, пошатываясь, бредёт на шум автострады.
Долго звонит в дверь — ключей нет в карманах.
Заспанный консьерж.
— Что случилось?
— Я п..пот-терял… к-ключи.
— Вы пьяны?
— Ес..ссли бы…
Шёпот вслед.