Строговы
Шрифт:
– Сколько лет! Какими судьбами, Строгов?! – воскликнул Соколовский, крепко пожимая руку Матвею. – Давно в городе?
– Да я уж вчера к вам приходил, – сказал Матвей.
– Знаю, – улыбнулся Соколовский, – но прошу вас забыть тот адрес… Ну, садитесь, рассказывайте, что у вас нового. Как ваши волченорцы живут?
Матвей заговорил о том, что больше всего его самого волновало: о силе деревенских богатеев Юткиных и Штычковых, о полном обнищании Топилкиных, о тяжкой доле батраков, о бесконечных поборах, которыми власти притесняют мужиков.
– А тут еще такая беда: слух прошел, будто царь войну
Соколовский, почувствовав, что Матвей мучительно ищет правды, рассказал ему о борьбе русского и японского капитализма на Дальнем Востоке, о растущем обострении этой борьбы, которое неизбежно ведет к войне с Японией. От его слов у Матвея будто пелена спала с глаз. То, о чем он смутно догадывался, что постигал чутьем думающего человека, раздвигалось в его сознании, приобретало определенность, становилось убеждением.
– Ну, пусть батюшка царь на меня в этой войне не рассчитывает! – сказал он с ожесточением в голосе.
– Вы что же, войны боитесь? – спросил Соколовский, и легкая улыбка пробежала по его губам.
– Строговы трусами никогда не были. Мой дедушка Наполеона бил, три креста за храбрость имел, – с гордостью проговорил Матвей. – А только эту войну за китайские земли у меня душа не принимает!
– И как же вы думаете… – помолчав, начал Соколовский, но Матвей не дал ему договорить:
– Как? А вот так: уйду в тайгу, в самые дебри, и не то что урядник – сам дьявол меня не найдет.
Соколовский рассмеялся, и смех его был искренним. Матвей посмотрел на него с удивлением: в своем положении он не видел ничего смешного.
– Разве это выход, Матвей Захарыч? – Улыбка сбежала с лица Соколовского, и он продолжал уже серьезным тоном: – Поймите, Строгов: война противна не только вам, она – горе народное. Но бороться против нее…
– А что же мне делать? – перебил Матвей. – В тюрьму надзирателем идти? Оттуда, говорят, на войну брать не будут.
– Это уж не брат ли вам посоветовал?
– Он. Все уши мне прожужжал. «Неблагодарный, говорит, ты, я тебе про… про… текцию подыскал, а ты упрямишься». А мне, может, совесть не позволяет мучить невинных людей!
Соколовский встал, прошелся по комнате, о чем-то сосредоточенно думая.
– А знаете, Строгов, – медленно заговорил он, – ведь это, пожалуй, неплохо: поступить в тюрьму надзирателем и… Определенно неплохая идея! – И уже твердо сказал: – Идите в тюрьму, Матвей Захарыч, идите!
Матвей даже приподнялся на стуле, с изумлением глядя на Соколовского.
– Это вы мне советуете?
– Да, советую. Но при одном, конечно, условии: вы пойдете в тюрьму не мучить невинных людей, а помогать их борьбе. – Соколовский присел на скрипучий, расшатанный стул и устремил задумчивый взгляд в окно. – Если бы вы знали, как нам сейчас тяжело! Беляев уже несколько месяцев сидит в тюрьме, а мы не смогли даже связи наладить с ним…
– Тарас Семеныч? – дрогнувшим голосом переспросил
Соколовский горько усмехнулся.
– Чему вы удивляетесь? Вот такие-то люди и оказываются чаще всего за решеткой. Царизм жестоко расправляется со всеми, кто борется за лучшую долю народа. Разве вы об этом не знаете? Сколько беззаветных борцов революции прошло через сибирские тюрьмы! Сколько их на каторге, в арестантских ротах и на этапах, в далекой ссылке! Царь пытается задушить революцию. А мы не сдаемся! Рано или поздно мы поведем народ к революции, к великому освобождению десятков миллионов крестьян и рабочих, которое станет началом их новой, счастливой и радостной жизни!
Матвей неотрывно смотрел на Соколовского, увлеченный его горячей речью. «Вот они какие люди! Они добьются своего», – мелькало у него в уме.
А Соколовский продолжал:
– Это будет, а пока тюрьма для нас почти неизбежный этап. Сегодня Тарас Семенович в тюрьме, а на воле, завтра нас могут поменять местами. Но как бы ни свирепствовали жандармы царя, наша организация революционеров не перестанет существовать. И для нас важно, очень важно всегда поддерживать между собою нерушимую связь… – Соколовский помолчал немного и прямо обратился к Строгову: – Матвей Захарыч, я сразу увидел и с каждой встречей все больше убеждаюсь, что вы честный человек. Сейчас вы могли бы помочь нам установить связь с нашими товарищами в тюрьме. Вы меня понимаете?
– Понимаю.
– Согласны?
– Согласен.
Соколовский встал и протянул руку.
– Я верю вам. Идите в тюрьму и постарайтесь помочь нам. Но будьте осторожны и осмотрительны.
– Постараюсь, – сказал Матвей, крепко пожимая руку Соколовскому.
Они договорились о месте будущей встречи, и Матвей, попрощавшись, вышел. До ворот его провожала синеглазая женщина, появившаяся откуда-то, как только кончился разговор.
– Ты дурь-то из головы выбрось, тебе дело советуют, – принялся за свое Влас, как только на пороге показался Матвей.
– Да перестань ты зудеть! Завтра пойду на службу, – сказал Матвей, снимая с головы картуз.
– Ну вот и хорошо! – обрадовался Влас и торопливо зашаркал ногами, направляясь в другую комнату, где жил тюремный фельдшер.
Матвей подошел к окну и, глядя на проходящих людей, думал: «Тарас Семеныч в тюрьме! Недолго же погулял друг на воле…»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Глухая окраина сибирского города. Кривые улочки. Узкие переулки. Ветхие деревянные домишки. Дворы, заросшие травой и бурьяном. Рытвины, пустыри, огороды.
За высокой каменной оградой кладбище, а рядом тюрьма. «Исправительные арестантские роты» – так обозначено на вывеске.
Остроконечные высокие пали опоясали землю на добрую версту. За палями тюремные постройки: бараки, сараи, наблюдательные будки, черные клетушки-кузни и мастерские, похожие на деревенские бани. Постройки низкие, прочные. Кажется, что они вросли в землю.
На середине двора – тюремная церковь с низенькой конусообразной колокольней.
За палями копошатся люди; слышится лязг железа, брань, грустные тюремные песни.