Строговы
Шрифт:
Мешочка в ящике Матвей не нашел и решил муку отнести после, когда придут домой мать или Анна, а сейчас отправиться на сходку. Он взял картуз и вышел. Не успел повесить замок, на крыльцо поднялась Анна.
– Господи, живем мы бирюками и ничего-то не знаем, – заговорила она.
– А что случилось? – равнодушно спросил Матвей.
– Как «что случилось»?! Дениска наш от бати ушел. В Жирове у кого-то в работники пристроился.
– И хорошо сделал. Неужто побои молча переносить? – сказал Матвей.
– «Хорошо сделал», – передразнила его Анна. – Я знаю, что тебе это по нраву. Ты его на это и подбил.
– Да
– Это, да не это. Я ему говорила, чтоб ушел он в работники понарошке, батю попугать, а он, видишь, что удумал? Батя-то вчера в Жирово за ним ездил. Слыхано ли, сын-кормилец, наследник, в работники ушел.
– Что же, обратно привез? – с живостью спросил Матвей.
– Как же, привезешь! Дениска-то будто сказал: «Нет, батя, каменное у тебя сердце, а то, что от камня откололось, назад не приставишь». Батя, говорят, начал его стращать: «Возьму, мол, и отдам твой пай из хозяйства Терехе с Прошкой». А он, Дениска-то, ему: «По мне, хоть сейчас отдавай. Не добром, говорит, все это нажито, и мне чужого не надо». Ты подумай только! И откуда что у парня взялось?
Матвей минуту стоял молча, смотрел на Анну и думал:
«Молодец, Дениска! И ты, милая, чуешь эту правду, да старое все еще в тебе бродит».
– Ну, я пошел, Нюра, – проговорил он.
– Ты куда?
– На сходку звали. Ты там нигде не слышала, о чем говорить собираются?
– Да они что, сдурели, сейчас сход собирать? Давно ли мужики у Демьяна Штычкова водку и брагу ковшами лакали? Весь наш конец там перебывал.
– Это в честь чего он угощение устроил?
– Бабы болтали, будто поминки по Устинье ни с того ни с сего вздумал устроить.
Матвей с сомнением покачал головой, но ничего не сказал и вышел на улицу.
4
Летом сходки собирались на косогоре, у церковной сторожки. Уютно и привлекательно было это место. Село отсюда виднелось из конца в конец. Из церковного сада всегда пахло чем-то сладковато-пресным. У подножия косогора было озеро. В нем отражалось небо, белая церковная колокольня и макушки высоких тополей.
На косогоре было уже людно. Мужики сидели на завалинке церковной сторожки, на бревнах, почерневших от дождей, на земле, покрывшейся зеленой травкой. По случаю воскресного дня некоторые нарядились в цветные рубахи, жирно смазали дегтем сапоги, надели солдатские брюки, принесенные еще с японской войны. Пока сход не начался, неумолкаемо слышался говор, шутки, смех. На бревнах выдумщик Архип Хромков потешно изображал, как пьяный поп зеленого черта в рюмке крестил. Рядом дед Лычок в тысячный раз и все по-новому рассказывал о своей службе на конюшие генерала. На завалинке негромко разговаривали об озимых, о лугах, о городских ценах на хлеб. Поодаль от всех на лужайке сидел Калистрат Зотов и, склонив голову набок, беспрерывно пел одно и то же:
Раскакая д'разнесчастнаяД'уродилась я на свет…– Эй, Калистрат, спел бы что-нибудь другое, а то завел одно, как немазаное колесо! – крикнул кто-то.
Калистрат делал вид, что ничего не слышит, и продолжал петь.
Матвей приостановился, поднял картуз, поздоровался. Несколько
– Захарыч, рассуди нас, мы тут с Романом поспорили, – проговорил Кирилл Бодонков, рябой, плечистый мужик.
Матвей вопросительно взглянул на Бодонкова.
– Видишь, какое дело, – начал тот. – Был я на той неделе в городе, и довелось мне стоять на постоялом дворе у Голованова. Сидим мы с мужиками вечером, пьем чай, разговариваем. Вдруг дверь открывается и заходит мужичок, невысокого роста, одет по-простому. Ну, думаем, еще один постоялец. Спрашиваем: «Из каких краев, землячок, прибыл?» Улыбнулся он и отвечает: «Перелетная я птица, мужички. По белому свету скитаюсь, правду разношу бедным людям». Мы переглянулись, думаем: «Эге, мужик-то с языком, гляди и позабавит какой-нибудь побасенкой». «Ну, говорим, давай поведай правду-то, коль в самом деле ее знаешь». И такое он тут, Захарыч, рассказал…
– Странник? На божий храм мужицкие копейки собирает? – вяло спросил Матвей.
– Какое там! – воскликнул Бодонков. – Ты послушай-ка, что он говорит: будто где-то на приисках нонешней весной солдаты постреляли рабочих. Пошли будто они к начальству об жизни просить, а их дорогой и того… Конечно, бабы, детишки были…
– А где это случилось? – спросил Матвей и подумал: «В пятом-то с того же началось».
– Называл он нам это место, да память у меня как решето дырявое, – ответил Кирилл. – Помню только, что в наших, сибирских краях, на Лене-реке.
– Так о чем же у вас спор зашел? – спросил Матвей.
– Да вот Роман не верит. – Кирилл кивнул головой на своего соседа, круглолицего мужика с окладистой бородой. – Враки, говорит, все это. С какой стати, дескать, солдаты в мирный народ палить будут. Может, говорит, какие чужеземные объявились?
– Тут и дивиться нечему, – серьезно проговорил Матвей. – В пятом году в Петербурге сколько народу перед самым царским дворцом постреляли? Одних убитых было больше тысячи. Шли с женами, с ребятишками просить у царя облегчения. Это, Роман, в столице, на глазах у царя, а уж про Лену чего и говорить.
– Не знаю, Захарыч, может, и так, не знаю, – все еще сомневаясь, сказал Роман.
– А не знаешь, так не трепли языком, – рассердился Кирилл на соседа и, повернувшись к Матвею, продолжал: – И вот, Захарыч, этот мужичок вытаскивает из-за пазухи бумаги, подает каждому по листку и наказывает: «Это, говорит, домой увезите, чтоб все мужики знали, как над рабочим людом власть палачествует».
– И тебе дал?
– Как же, дал… – Кирилл замялся.
Матвей не утерпел, вскочил с завалинки.
– Так давай, кажи скорее, Кирилл Тарасыч.
– Не довез, Захарыч, – виновато развел руками Кирилл. – Всю дорогу, истинный бог, пуще глаз берег. А тут за Лександровой прикорнул на телеге и задремал. Просыпаюсь, цап за карман – трубки нету. Выронил, ешь ее корень. Ну, Захарыч, и не утерпел, листок-то и пошел в дело, – смущенно закончил Кирилл.
– Эх! – с сожалением вырвалось у Матвея.
Все еще негодуя в душе на Бодонкова, он свернул цигарку и, облокотившись одной рукой о деревянную раму церковной ограды, смотрел задумчивым взглядом на толпившихся по косогору сельчан.