Струна (=Полоса невезения)

Соколов Алексей

Он обернулся и я последовал его примеру.

Струна была здесь.

Она молчала. Просто высилась, вырвавшись из земли и проткнув собою низкое небо. Прочный и узкий штырь. И ради вот этой железной мачты мы с Флейтистом бродили по осенней степи? Не чувствовалось в Ней величия, да и не такая уж Она была высокая. Возможно, облака скрадывали расстояния.

— Всех спасти не удастся, — вздохнул он. — А значит, надо спасать, спасать и спасать. Всех, до кого дотянется рука… Поверь мне, я знаю, я это видел… Корабль не перевернется, да. Но за борт вылетят многие.

Береги их, Сменяющий… Пожалуйста.

Я хотел открыть рот, но в следующий миг он уже повернулся к Ней и сказал:

— Без надрыва, ладно? Ты ведь все уже понимаешь? Мы были близки. И сейчас расстанемся по-хорошему, как воспитанные люди…

Старческая, испещренная вздувшимися венами рука осторожно коснулась Ее гладкой, почти блестящей поверхности…

Струна плакала. Никогда не слышал Ее такой. Тихая грусть, залившая мир — не только этот, ненастоящий, но и все бесконечные Тональности… хотя, быть может, никаких Тональностей вовсе и нет… но чем это слово хуже других? Нет, раньше такого не было — ни пафос Мраморного зала, ни ослепительный прыжок в Резонанс, ни то, что звучало в день первого моего Восхождения.

Это был реквием — долгий и грустный, но грусть не растворялась в безнадежности. Что-то вспыхивало за горизонтом тоски, ощущались призрачные, зелено-розовые сполохи надежды. Наверняка кто-то сейчас радуется. А траур — это всего лишь темные одежды. Король умер. Да здравствует король!

Я стоял, словно боялся пошевелиться, изучая свое отражение в гладкой, блестящей Струне. Всего в паре шагов от меня, в примятой траве лежал старик, обычный такой пожилой человек, из тех, что толпятся в сберкассах, получая свои куцые пенсии. Руки немного раскинуты, рот полуоткрыт, глаза закатились. Я знал, что он мертв, и даже не пытался в этом удостовериться.

Я смотрел на Струну, а Она на меня. Мы оба ждали.

Поздравляю, господин Главный Хранитель.

Я закрыл глаза. Лицо Флейтиста представилось мне каким-то совсем другим. Еще молодой, с редкой проседью и забавным, нелепым бантом на шее. Таким он вел свои передачи? Нет. Это какой-то промежуточный случай, между тем народным артистом и этим народным инквизитором.

Инквизиция… Я не боюсь этого слова и никого не хочу обвинить. Тем более его, Флейтиста.

Я открыл глаза. Ветер дул все сильнее, трепал мой дурацкий пиджак, такой логичный в крупном столичном офисе и столь нелепый здесь, в этой проклятой степи. Травы гнулись сильнее, удары воздуха нарастали, и только Струна оставалась такой же прочной, совершенно неколебимой.

Ничего не менялось. Я оставался здесь, в плену мира… Один.

— Он умер только что? — послышалось из-за спины.

Я вздрогнул, словно боялся увидеть призрака. А кого же еще? Вот встреть я тут Пашку Шумилкина с его риторическим «Нарушаем?», можно было б и впрямь испугаться. А так… Коренной житель.

Костик стоял в траве, метрах в пятнадцати от меня. Рыжеволосый, в мятой майке и драных джинсах. Просто несовершеннолетний дух откуда-то из-за пределов Тональности, но такой родной, такой близкий и теплый.

— Умер.

Я… он сам выбрал это. Он решился… — я понял вдруг, что пробую оправдаться, а этот некто в мятой майке и с рыжими волосами изо всех сил сдерживается, чтобы не заплакать, как это полагается обычным мальчишкам. А может ли заплакать тот, кто много лет уже как исчез в рыжем пламени? Способно ли его новое эфемерное тело на слёзы?

Костик медленно, словно проталкиваясь сквозь невидимую вязкую среду, опустился на колени возле Флейтиста. Положил ему обе руки на лоб. Посидел, помолчал. И лишь плечи подергивались. Затем он бережно закрыл старику глаза и поднялся на ноги.

— Теперь держись, тезка, — Ковылев возник рядом. Я и не думал удивляться. Секунду назад там была только трава и дальний горизонт, а теперь стоял он — давно умерший под завалами собственного дома, вместе с семьей, с соседями…

Я совсем не боюсь мертвых. Я к ним привык, как к живым. Может быть, где-то там, в другом мире, где есть городские морги и лохматый футбольный мяч с железными зубами катится параллельно рельсам… А здесь?

Сам-то я жив? С чего вдруг такая уверенность?

— Придумал, что будешь делать? — спросил Ковылев.

Я только плечами пожал.

— Константин Дмитриевич, — Костик как-то затравленно оглянулся. — Я не могу его увести… как это полагается… Как всех уводят… Она его держит, — он с ненавистью указал на сверкающий стержень Струны. — Как на цепи, понимаете? А эти уже здесь, у вас нет времени… Вам надо решать.

— Слушайся их, — Ковылев сделал шаг в мою сторону и положил руку мне на плечо. — Слушайся, тезка, хотя бы поначалу. Другого выхода нет.

Я вопросительно взглянул.

— Бороться можно, только имея какой-то план, а его у тебя нет. У тебя есть только они и Струна. Кому ты веришь?

— Никому, — честно признался я. — Даже вам, вы ведь просто призраки. А я… Я тоже убит на лунном поле почти год назад, я просто грязная точка… Мне больше некому верить. Разве что правда… вы обещали совет.

Я взглянул на взволнованного Костика-младшего, он продолжал озираться, ощущая чье-то приближение, но, поймав на себе мой взгляд, посмотрел мне в глаза.

— А ты что скажешь, дитя наше светлое? — изо всех сил выдавливая улыбку, произнес я.

— То, что нефига ржать, — как-то совсем по-взрослому вздохнул он. — Вот спроси его, он чего-нибудь умное скажет. Ваше, математическое.

Я снова перевел взгляд на Ковылева. Тот виновато улыбнулся и развел руками:

— Пространство тут, как видишь, дедушке Евклиду не подчиняется. Учти это. Может помочь… — он как-то смутился, даже глаза опустил, уставился на собственные ботинки, старые, тертые, но все еще надежные. — Может помочь, хотя пока что навредило. Дозвониться сюда даже на «мыльницу»…

— Все, поздно, дядь Кость! — неожиданно вскрикнул младший. — Поздно! Их тут вся стая!

— Прости, тезка, — Ковылев виновато развел руками. — Прощаться некогда, а увидеться больше не выйдет. Разве что потом, когда и все. А тебе еще долго осталось…