Струна звенит в тумане...
Шрифт:
Между тем Федосья Кузьминишна положила во что бы то ни стало сбыть с рук эту проклятую чухонку, которая в людях срамит, а дома какие-то чудеса делает. Мы передадим тайный разговор между Федосьей Кузьминишной и Егором Петровичем в спальной комнате. Федосья Кузьминишна, как женщина тонкая, начала разговор стороною.
— Знаешь что, Егор Петрович, — сказала она, — ведь житье в Петербурге становится дорогонько…
— Да и я замечаю это, Федосья Кузьминишна, — да что делать? — так следует, в город все народ прибывает…
— А вот Анисья докладывала мне, что у нас расход прибывает:
— Да отчего бы это так, Федосья Кузьминишна?..
— Ну, сам посуди, Егор Петрович, лишний человек в доме не шутка… сегодня, да завтра, да всякий день за столом, в комнату свеча… и мыло лишнее…
— Эку историю завела! Что тебя, Лиза-то, что ли, объедает? — Эх, матушка, уж на это, кажись, пожаловаться не можешь; ест, что твой цыпленок… не тем, Федосья Кузьминишна, наши деды разорялись.
— Это воля ваша, Егор Петрович, как сами рассудите, а мое дело сказать вам, что нехорошо…
— Что нехорошо?
— Да и в ассамблее вашей, что ли? Осрамила нас…
— Правда, нехорошо — да прошлое дело, Федосья Кузьминишна, сам государь про то знает и только что улыбнуться изволил…
— Ну, да одно ли это, и многое другое нехорошо.
— Ну да что ж еще?..
— Да так, — нехорошо — она, бог с ней, чудная такая — вы знаете, шведки…
— Да Лиза не шведка…
— Ну, все равно, из шведской же земли…
— Ну, да что ж она такое?.. Ну, говори.
— Ну да что? Ведь вы рассердитесь; попросту вам скажу — она ведьма, колдует…
Егор Петрович расхохотался — Не вашего ума это дело, Федосья Кузьминишна, такие речи говорить… ну, что такое ведьма?
— Что делать, батюшка, глупешенька, совсем глупешенька, так век изжила, так и в могилу пойду; не понимаю я вашей премудрости, а сужу попросту; ведьма так ведьма. Послушайте-ка, что весь дом говорит.
— Ну, что еще болтают?..
— А вот что: онамедни девушки смотрят, а Лизавета Ивановна пробирается в баню и хочет топить… вот девушки ей говорят: «Э, матушка, давно бы сказала, мы тебе, пожалуй, баню истопим». Истопили баню, пришли за нею, она было пошла, — как увидела, что в баню, то и руками и ногами — а? Как это, по-вашему? По-нашему, оттого, что ведьма…
— Нету ведьм, Федосья Кузьминишна, это только старые девки болтают… просто дика еще, не обтерлась в чужих людях.
— Ну, а это что такое, скажу вам, Егор Петрович, что она день-то деньской напевает себе под нос? — Уж не даром…
— Ну, да что напевает? Песни; уж у них обычай такой, все, знай, курныкают…
— Ну хорошо, — а что ж это такое: девушки раз ночью слышат, что у нее шум в комнатке… смотрят в щелочку, она поет да прядает на полу, да колдует…
— Ну так, молодая девка дурачится…
— Вы все так толкуете, Егор Петрович, а это что? недавно чухна приехал к нам на двор с провиантом… она увидела, выскочила и прямо к нему на шею, и начали толковать по-своему…
— Эка мудрость — земляка увидела. Однако после договорим, Федосья Кузьминишна, уже скоро 6 часов; чем из пустого в порожнее пересыпать, да на бедную девку нападать, подай-ка мне епанчу — пора в канцелярию.
Федосья Кузьминишна исполнила
— Вот всегда-то так… вишь ты, из пустого в порожнее… бедную девку… ах, ты старый греховодник! Батюшки-светы, да, никак, она его околдовала!
В столовой между тем происходила другая сцена. Якко, проходя рано поутру мимо дома Зверева, не мог не зайти проведать семью, которая для него была второю отчизною.
Марья Егоровна прибирала завтрак; ее черные локоны, загнутые за уши, были прикрыты белым голландским чепчиком; полосатая ситцевая кофта обхватывала гибкую талию; рукава с манжетами, доходившие только до локтя, открывали полную упругую ручку; черные башмаки с красными каблуками, застегнутые оловянною пряжкою, стягивали стройную ножку. Заспанные глазки Марьи Егоровны были томны; то вспыхивали блестящими искрами, то покрывались прозрачною влагою; девические мечты, может быть, ночные грезы придавали лицу Марьи Егоровны задумчивость, которая обыкновенно исчезала в течение дня.
— Как вы сегодня к лицу одеты! — сказал Иван Иванович, целуя у ней руку.
— Вы шутите, — сказала Марья Егоровна, улыбаясь, — на мне домашнее платье, которое вы не раз уже видели.
Иван Иванович смешался; он совсем не то хотел сказать; душа его говорила — Как вы хороши сегодня, Марья Егоровна, в вас сегодня что-то особенно привлекательное. Но такие фразы тогда не говорились девушкам и были бы сочтены неприличием.
Чтоб переменить разговор, Иван Иванович спросил:
— А где все наши?
— Батюшка в канцелярии, матушка хлопочет по хозяйству…
Якко замолчал и стал рассматривать скатерть с большим любопытством; но когда Марья Егоровна отходила от стола, Якко взглядывал на прекрасный стан ее, и сильно брало его раздумье; он не мог не любоваться и красотою Марьи Егоровны, и ее ловкостью, и любовью к порядку — «добрая жена! добрая хозяйка!» — эти слова невольно отдавались в его слухе. Вот Марья Егоровна придвинула стул к шкапу, чтоб поставить посуду на верхнюю полку; она проворно вскочила на стул, одна ее ножка уперлась в подушку, другая поднялась на воздух, и эта стройная ножка, в сером чулочке со стрелками, была в полной красоте своей. Сердце забилось у молодого человека, глаза его заблистали… он хотел что-то выговорить, но дверь отворилась, и вошла Эльса; ее кофта была едва застегнута, белые, как лен, локоны рассыпались по белой, полуоткрытой груди, она была печальна, в глазах выражалось что-то полудикое; по инстинкту она поняла то чувство, с которым Якко смотрел на Марью Егоровну, и сердито отвернулась.
— Здравствуй, Эльса! — сказал Иван Иванович по-русски, подавая ей руку.
— "An mujsta! — отвечала Эльса, надувши губки и отдергивая руку.
— Да скоро ли же ты выучишься по-русски?
— "An mujsta! — повторила Эльса.
— Что с тобою, Эльса? — сказал Иван Иванович по-фински. — На кого ты сердишься? Разве тебя обидели?
— Что тебе до меня? — ты знай пляши с нею, вот твое дело.
— А, так ты сердишься, зачем я плясал с Марьею Егоровною? Что ж за беда? Пора тебе привыкнуть к здешним обычаям…