Студенты
Шрифт:
– Merci, мне не надо денег, - соврал Карташев. - Понимаешь, в чем дело... Я ничего не понимаю, что читают на лекциях...
– Только-то... смущаться от таких пустяков... а я совсем решил не ходить на лекции.
– И я сегодня решил то же самое.
– Я никогда не сомневался, что ты умный человек, - снисходительно ответил Шацкий.
– Понимаешь, какой смысл ходить...
– Понимаю, понимаю...
– ...когда ничего не понимаешь...
– Понимаю, понимаю.
– Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать,
– Не стоит, мой друг.
– Ну, как не стоит? - надо же когда-нибудь...
– Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется... Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, - это я понимаю. Кстати, ты читал "Рокамболя"?
– Никогда.
– Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.
– Ерунда ведь.
– Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света... Хочешь? Попробуем.
И Шацкий, улегшись на другой диван, взял "Рокамболя" и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.
– Такая чушь, - сказал, потягиваясь, Карташев, - а не оторвешься.
– А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.
– Отлично.
По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:
– Ну, а теперь, Артур, пора в театр.
Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:
– Что ж это - каждый день?
– Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.
И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.
– Надо хоть pince-nez купить, - сказал Карташев, - а то плохо видно.
– А-а... это необходимо!
– А ты?
– Я хорошо вижу, мой друг.
Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: "Ваше сиятельство".
– Ты отчего же угадал, что он тоже граф? - спросил Шацкий.
– Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, - ответил солдат.
И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.
– Хорош, хорош, - проговорил Шацкий, - красавец... по мнению коров, добавил он вдруг.
– Надеюсь, ты не завидуешь? - спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.
– Мой друг... преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.
Карташев обиделся.
–
– Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.
– Ну, а ты чем проявляешь свой ум?
– Тем, что переношу терпеливо глупость.
– Свою?
– Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.
– Не я начал, ты...
– Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
– Ну, уж тебе я не подражаю.
– Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
– Как хочешь.
– Так мил и великодушен... comme une vache espagnole...*
______________
* как испанская корова... (франц.)
– А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
– Ты сегодня в ударе.
– А ты нет.
– При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
– Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня.
– Мой друг, стыдно...
– С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев.
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
– Ты груб, как солдатское сукно.
– Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
– Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий.
– Пристал, как оса.
– Ну, бог с тобой, - мир...
Карташев нехотя протянул свою руку.
– Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать...
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
– Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
– Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
– Видел! - вскрикнул Шацкий.
– Тише, нас выведут...
Карташев замер от восторга.
В антракте Шацкий спросил:
– Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
– Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше...
– Это легко сделать: подожди двадцать лет.