Студия пыток
Шрифт:
Maisons de rendezvous, [25] где можно снять комнату на час или около того. В результате, естественно, выжили только лучшие или дешевые.
«Soleil et D'esol'e» был лучшим. Одним из процветающих борделей, maisons de grande tol'erance, [26] который мог удовлетворить людей с самыми «необычными» вкусами. Основан он был в 1893-м и не закрывался до 1952 года. В период своего расцвета «Soleil et D'esol'e» мог предложить вам все, что угодно.
25
Дома
26
Домов терпимости (фр.).
В ходу были рассказы клиентов, собственными глазами видевших в коридорах монашек и невест, спешащих на очередное любовное свидание. В залах висело много картин Тулуз-Лотрека. Поговаривали даже, что одна из кроватей принадлежала самой Марии-Антуанетте, хотя это не доказано.
Кроме мавританской гостиной, которая, как вы, наверное, заметили, выдержана в стиле мечети, были и другие: русская комната, испанская, китайская, шотландская – вряд ли очень популярная, – индийская, персидская и другие. А еще там была «похоронная комната», для одержимых некрофильскими фантазиями. Там клиента будет ждать учтивая молодая девушка, свежая, только что из ледяной ванны, неподвижная, как труп.
Кроме того, здесь имеется восточный будуар и, конечно, камера пыток.
Вот что пишет о «похоронной комнате» Лео Таксиль. [27] – Профессор взял в руки другую книгу, раскрыл ее на заложенной использованным билетом в метро странице и зачитал: – «Стены обиты черным атласом с нашитыми на нем серебряными каплями. В центре – шикарный катафалк, где в открытом гробу неподвижно лежала женщина. Голова ее покоилась на бархатной подушке. Вокруг горели длинные свечи в серебряных подсвечниках и курильницы. Комната была подсвечена синеватым светом. Сюда приглашали похотливого безумца, заплатившего десять луидоров за сеанс. Он находил себе подушку для коленопреклонения… Из соседнего чулана до него доносились звуки фисгармонии. Звучали «Dies irae» и «De profundis». A затем, под звуки этой загробной музыки вампир согрешал с девушкой, притворяющейся умершей».
27
Лео Таксиль (Габриэль-Антуан Жоган-Паже, 1854–1907) – французский публицист, нраво– и бытоописатель, видный противник католицизма.
Таксиль, как многие моралисты, любит вдаваться в пикантные подробности.
Я вежливо улыбнулся. Мне нравился Свитмэн. Не так давно тема его исследований показалась бы мне смешной. Теперь же – и не по его вине – мне от нее становится нехорошо.
– Меня более всего интересует послевоенный период. И еще, наверное, как тогда работала «камера пыток».
– Да, – вздохнул он. – Роза то же самое говорила. Как она, кстати?
– Неплохо. Вы ведь ее знаете – она живучая.
– Хорошо, рад слышать. После войны направленность «Soleil et D'esol'e» стала… – Он замялся. – Необычной.
Война высвобождает определенные чувства, правда?
В одних случаях – импульсы жестокости, в иных – добра, возможно; но злость, ярость, несправедливость – все это питает садизм.
Сублимация, боль утраты, чувство вины у выживших –
Я поискал на его лице какой-нибудь скрытый намек. Он продолжал, кажется, не заметив этого.
– Конечно, мемуары часто очень отрывочны, им нельзя до конца верить. В них всегда есть место самолюбованию и сексуальному бахвальству, отчего порой невозможно отличить вымысел от правды. Принимая все это во внимание, я проанализировал источники и сделал вывод, что после Второй мировой «Soleil et D'esol'e» стал все чаще обслуживать клиентов, одержимых садизмом.
Один из современников описывает этот дом, как заведение «с самой чудесной камерой пыток в Париже».
Хотя не установлено, что именно он имел в виду, называя ее «чудесной».
За окном, на улице, университетские часы пробили час. Где-то, за миллион миль отсюда, пел дрозд.
– Роза сказала вам про фотографии?
– Да. После того, как мы с ней поговорили по телефону, я просмотрел материалы по «Soleil et D'esol'e» послевоенного периода.
Информации о пытках, заканчивающихся смертью, я не нашел. Это место, однако, реально существовало и было связано с сексуальным насилием как раз в то самое время, когда были сделаны ваши снимки, а в Европе исчезали люди.
Вполне может быть, что ваша девушка на фотографии была одной из тех, кто исчез.
– Да, но мы никогда не сможем сказать точно.
– А полиция чем-то помогла?
– Нет. Им пока даже не удалось отследить, где могут находиться люди, которых Маккиндлесс и его сообщник продавали в последнее время. Официально дело остается открытым, но неофициально – нет, шансов нет.
– Тогда вы правы. Мы никогда не сможем сказать точно. Возможно, это и к лучшему. Когда ты ни в чем не уверен, остается надежда.
Этими словами он высказал то, во что верил.
У профессора Свитмэна была назначена встреча в другом конце кампуса. Мы вышли вместе и зашагали по темным коридорам. Шаги наши, эхом отдавались в тишине, поселившейся в университете на пасхальных каникулах. Потом мы вышли на солнце, в профессорский сквер, пахнущий гиацинтами. У часовни праздновали свадьбу. Жених был похож на лихого Лохинвара, а невеста – на белое жертвенное животное.
Подхваченное ветром конфетти опустилось на наши плечи, запуталось в темной шевелюре профессора Свитмэна. Мы прошли мимо крытой галереи, где у недавно вывешенных списков экзаменационных оценок беспокойно толпились абитуриенты.
– Новое поколение, – сказал профессор.
– Да. Жизнь продолжается.
Мы подошли к западному корпусу, и наши тени тоже остановились друг перед другом у входа. Я приготовился пожать ему на прощание руку.
– Знаете что? – Профессор вдруг очень непрофессионально покраснел. – Может, как-нибудь посидим вместе, выпьем?
Я взглянул на его застенчивое, умное лицо и не смог отказать напрямую.
– Давайте. Когда я вернусь из Парижа.
Роза словно прочла мои мысли.