Ступающая по воздуху
Шрифт:
Один вид полуночной долины может много чего рассказать о людях, в ней живущих. По нему можно даже судить об их языке.
Это — какой-то дремучий, бесцветный диалект. У него как бы одна струна, он мало пригоден для выражения чувств. Силясь что-либо выразить, здесь вымучивают самые неуместные прилагательные и наречия, что звучит либо грубо, либо с нечаянным комизмом. На этом диалекте хорошо, так сказать, вносить неясность. Умело городить нечто пространное и с виртуозным мастерством сохранять темноту смысла. Алеманский диалект — именно говор, способ говорить и ничего не сказать. Главное место в нем занимает присловье «на самом деле».
Когда местный паренек с бешено бьющимся сердцем подходит к девице, которую уже не одну неделю пожирал глазами в кафе,
Но ведь этим беспомощным языком изъясняются люди. Люди с конечностями и сердцами, с глазами и мыслями. Тупицы, умники, циники и сентименталы. Да еще, наверное, горстка добросовестно заблуждающихся, которые ничему не учатся на своих ошибках и не устают повторять их.
Величайшее испытание для уст детей долины наступает в тот момент, когда надо произнести простую формулу. Формулу, без которой и жить дальше нельзя, и надеяться не на что, и горевать не о чем. Высказать неуклончиво главное. Суть.
— Скажи, наконец. Я хочу слышать. Прямо сейчас. Ну! Говори же без недомолвок. Не подслащивая пилюлю. Без околичностей. Говори же! Скажи ты наконец: Я люблю тебя!
Но этого уста выговорить не могут. Хотя очень хотели бы, прямо-таки жаждут сказать. Нет этого в картотеке диалекта. И вот после беспомощных потуг бедняга переходит на литературный язык, а визави вдруг прыскает со смеху: уж больно чудно это звучит. Но поскольку они все-таки любят друг друга, то в конце концов хохочут уже дуэтом и таким образом выбираются из затруднительного положения.
Здесь тоже рождаются дети. Их холят или не замечают, как и в любом другом месте. Они талантливы или бездарны, а матери стараются избавить их от боязни темноты. И нежным голосом мать поет своему мышонку про уходящий день, который, сняв башмачки, на цыпочках — шмыг в Швейцарские горы.
Так или иначе местные мальчики вступают в ту пору, когда им вдруг становится в тягость укладывать в стопки выглаженное белье, и они, как и всюду, идут досиживать детство в гимназии или принимают решение стать героями «Формулы-1», или футболистами, или столярами. А те, что попали в католические интернаты, как и везде, тоскуют по дому, травят рыжих, испытывают жгучий интерес к чужим половым органам.
Девочки по красоте превосходят средний уровень и довольно поздно решаются на тот шаг, который за одну ночь делает женщиной. Они мучительно ищут свое лицо, шарахаются от одного стиля к другому и часто попадают в неловкое положение.
Университета в долине нет. Правда, в конце 50-х годов нашлось несколько не очень пробивных мужчин и женщин, намеревавшихся основать в Якобсроте университет. Они даже место облюбовали, на Аннемаркте, что на Красной стороне. Им пришлось разочароваться. Образование не входило в круг чаяний рейнтальских вышивальщиков и крестьян. Поэтому студенческая молодежь ездила в Инсбрук, а те, что похрабрее, подавались аж в Вену. Но в середине арльбергского туннеля, единственного транзитного коридора, ведущего в столицу, храбрости у них поубавляется. Еще в темноте туннеля они молча клянутся, что уж предстоящий-то семестр не пропадет даром. Но в Вене все складывается иначе, они хоронятся в своих окраинных районах, в полуслепых клетушках многоэтажных домов и в жилых блоках общажного типа, которые им навязывают бойкие маклеры, содрав тройную цену. А те и слова сказать не могут: в хохдойче они не только что не сильны, а просто беспомощны.
Серыми буднями и по серым праздникам сидят они в своих четырех стенах, готовые отдать что угодно, только бы скорее оказаться рядом с матерью и складывать в стопки глаженое белье. Тоска по дому становится невыносимой болью, когда к дню Св. Николая приходит посылочка с медовым пряником и орехами, завернутыми в газету из родных мест. Ее бережно разглаживают и, жуя пряник, пробегают увлажненными глазами строки
Газета называется «Тат», то бишь «Дело» или даже «Деяние». Материалы поставляют весьма посредственные борзописцы, и газета не стоила бы упоминания, если бы не одно примечательное обстоятельство, заставившее задыхаться от изумления и зависти многих отечественных и зарубежных издателей. Да-да, слава «Тат» прогремела даже по ту сторону «железного занавеса».
Правда, все получилось случайно и не без множества фигурных ходов и интереса к замочным скважинам, однако мы имеем дело с фактом, а не с шуткой.
Пребывающий тогда во цвете лет сотрудник «Правды» Константин Серафимович Изюмов, который исполнял обязанности редактора спортивного отдела, по случаю зимних Олимпийских игр 1976 года прибыл в Инсбрук в качестве корреспондента. Он не упустил возможности познакомиться со страной и предпринял однодневную поездку в долину Рейна.
Восемнадцатилетнему (!) русскому интеллектуалу, блестяще владеющему немецким и изголодавшемуся по непосредственному контакту с западной прессой, попал в руки экземпляр газеты «Тат». Привычный к мелкому шрифту глаз углядел на первой странице строчку: «Самая массовая внепартийная ежедневная газета». Он развернул листы и был немало удивлен тем, что материал на одну треть состоит из некрологов. Пространные, обведенные жирной рамкой траурные объявления, изъявления благодарности, некрологи и речи по случаю чьей-либо смерти. Траурная информация в таком богатом ассортименте обрушилась на него впервые в жизни, и это заинтриговало его. Он записал номер редакционного телефона, без промедления позвонил в газету и вскоре по предъявлении удостоверения «правдиста» из душной комнаты для посетителей беспрепятственно проследовал в светлый кабинет главного редактора. Там его встретили с величайшим волнением и усадили на серую кожаную кушетку, обставленную по бокам искусственными деревцами в горшках из пластмассы под терракоту. Оказавшийся тут как тут газетный фотограф принялся упорно высвечивать вспышками уже гниловатые, хотя и молодые, местами позолоченные зубы Изюмова, и товарищ почувствовал себя собственным надгробием. Когда же ему доложили, что «Тат» читает 93 % населения Рейнской долины на добровольной основе (благодаря траурным объявлениям), он на минутку лишился дара немецкой речи. Дело в том, что «Правду» тоже читали на родине, причем даже 94 %, хотя предпосылки такого охвата масс были иными.
При прощальном, почти пламенном рукопожатии Изюмов высказал просьбу о возможном приеме здесь делегации центрального коммунистического органа с целью изучения читательских интересов. До этого, правда, дело не дошло, так как Изюмов влюбился в одного местного юношу и несколько месяцев спустя стал сотрудником газеты «Тат», обозревающим Восточную Европу. Эту работу он исполнял как преданный приверженец западных воззрений на восточные дела. За это Изюмов, который уже не один год поставлял статьи, тютелька в тютельку подходившие по объему, был вознагражден назначением на должность заведующего отделом некрологов.
«Тат» железной рукой правила Рейнской долиной. Если же кто-либо из здешних политиков расходился во взглядах с властительницей местных умов, она спускала на него всех собак, и ему приходилось читать недельные циклы самых нелестных отзывов и доносов в адрес собственной персоны, что принимало столь крутой оборот, что человеку советовали больше не показывать носа в кегельных и стрелковых клубах. Супруга же не осмеливалась более посещать вошедшие в самую моду курсы медитации. И ей уже не приходилось ждать неизменно присылаемых в феврале ярко раскрашенных приглашений на девичники.
Самым почтенным мужам ломала шею эта «Тат», если они были супостаты. К тому же их сокрушала трусость тех, в чьей поддержке они крайне нуждались и кто поспешно отходил в сторонку из страха перед газетными репрессиями, грозившими им тоже.
В связи с собственным тридцатилетием газета всадила на первую полосу титульное фото, самым непристойным образом демонстрировавшее ее власть. Дело в том, что фотографу удалось собрать политиков всех мастей и в полном комплекте за огромным дубовым столом, где они, расплывшись в улыбках, впились глазами в увеличенные линзой строки «Тат».