Ступени профессии
Шрифт:
Бывало и так. Он входит в зал и видит декорации, они ему нравятся, хотя не совсем точно переносят на сцену неуловимые ощущения эскиза. «Поставьте там, у стены какой-нибудь стул, хоть вот этот, и все». Действительно, со стулом лучше, все заиграло, хотя на эскизе он не предполагался.
Костюмы Владимир Владимирович рисовал не отдельно, а или в эскизе, или в совокупности с изображением действующих лиц. Они выражали характер образа, его драматургию, к тому же были красивы строгой, суровой, неповторимой Дмитриевской красотой («Вражья сила», «Пиковая дама»). Но ужасно не любил возиться
Занятно, как он учил меня «жить в театре». На репетиции, которая впервые идет в декорациях, к режиссеру или художнику обязательно подходит какая-нибудь артистка (реже — артист) с вопросом: «Скажите, это так и будет?» — указывая на какую-нибудь случайно висящую веревку или непокрашенную рейку. Сначала я, сдерживая нервы, объяснял, что висящая веревка — случайность, что она будет убрана, а рейка покрашена. «Нет опыта!» — сказал мне Владимир Владимирович. В другой раз я рассердился: «Неужели мы такие дураки, что ничего не видим…» «Нет опыта!» — снова констатировал Владимир Владимирович. В третий раз я как будто между прочим ответил: «Да, так и будет!» «Появился опыт», — подбодрил меня Владимир Владимирович. В четвертый — я промолчал. «Это уже сверхопыт!» — удовлетворенно заметил Владимир Владимирович. «Но лучше всего сказать «да-нет» и отойти в сторону, это уже сверх-сверхопыт, так как дает исчерпывающий ответ на все вопросы».
Мне было интересно, как Дмитриев — создатель конструкций — стал автором «Трех сестер», создателем живописных образов для пьес Островского, изящных и глубоко эмоциональных одновременно. Но я знал, что эта загадка не подлежит разгадыванию. И о ней не стоит спрашивать самого художника (такие «легкие» вопросы любят задавать интервьюеры). Это жизнь, часто необъяснимая, часто болезненно-трудная, а иногда подспудная, незаметная. Думаю, достаточно мне было спросить об этом Владимира Владимировича, и наши отношения, наша доверительность были бы мгновенно погублены.
Когда мы жили в Ленинграде, Владимир Владимирович обещал свозить меня в Павловск. Конечно, он с детства знал это фешенебельное в свое время дачное место. «Царское село… Павловск… скачки… Фру-Фру…» — размечтался я. Сговорились. Утром — проливной дождь. За завтраком Владимир Владимирович мне говорит: «Вы, конечно, как самый последний пошляк (не то сказал, не то подумал он, но я это явно услышал в его интонации) испугались дождя и не поедете!» «Почему же? — хорохорился я, — пожалуйста!» Поехали мы на вокзал, и я по обыкновению стал воображать какую-то другую жизнь: из этих дверей выходит Вронский, следуя за Анной, у этого перрона остановился с чемоданами вальсов Иоганн Штраус, когда ехал на очередной летний сезон в «Павловский вокзал».
Владимир Владимирович молчал. Что стало после войны с его Павловском, где он ребенком жил с родителями на даче? Но сантиментов он не выносил, поэтому любопытство свое я должен был сдерживать. «Видите эти камни? Здесь был вокзал, отсюда шла аллея, по которой гуляли «всякие там…» Где-то здесь, нет, кажется, там была наша дача, ну, ладно…» Владимир Владимирович говорил без тени сожаления. А дождь все шел и шел, без остановки. Безобразное мое, грубошерстное пальто военных лет промокло, стало пудовым. Жалкое зрелище! У Дмитриева пальто, как пальто, а у меня…
— А там вон стена, это дворец… ну его к черту, — вдруг рассердился он. Стало темнеть, дождь все идет.
— Теперь надо… туда.
— Куда?
— К нему.
— К
Владимир Владимирович идет по траве, выросшей по грудь человека, не собираясь мне отвечать. Он вообще глупых вопросов не замечал (сверхопыт!), а этот ему казался глупым.
Подошли к мавзолею Павла I. Долго молчали, прижавшись к решетке. «Фу ты, черт, у него всегда какая-нибудь гадость для меня», — как бы себе говорит Владимир Владимирович, всматриваясь в барельеф императора. На барельефе сидит сова и смотрит на нас. Молчание. Вдруг сова взлетает и, сложив крылья, пролетает через решетку над головой Владимира Владимировича. «Надо мной, я так и знал», — тихо говорит он. В этот день мы больше не разговаривали.
Владимир Владимирович имел всегда свои, далекие от стандартов и всяческих влияний представления о жизни, отношение к событиям, людям, он был противоречив и неожидан, каким, впрочем, всегда бывает человек, которого можно назвать личностью.
Считал абсолютно ненужным притворяться, хотя бы немного, «для приличия», или врать.
Смотрю эскиз последней картины «Войны и мира».
— А это что?
— Лошадь, мертвая лошадь… (берет кисть, что-то подправляет).
— Все равно не похожа.
— Ну и пусть!
— Как же… люди будут смотреть… а тут… (Владимир Владимирович берет кисть, потом бросает).
— Нет, не умею!
— Вот вам карандаш, бумага, попробуйте набросать… Владимир Владимирович берет карандаш, бумагу, долго сидит, потом встает:
— Да не умею я рисовать ваших дурацких лошадей! — говорит он таким тоном, будто я заставляю его решать трудную тригонометрическую задачу.
— Ладно, скажем, что это лежит какая-нибудь доска. Лошадь тут и ни к чему…
Во время показа эскиза постановочной части с заднего ряда кто-то сразу спросил: «А эту дохлую лошадь будем делать из папье-маше?»
Не думайте, что я вру, или что Дмитриев кокетничал!
Владимир Владимирович был реалистичен, материалистичен, был далек от всяких заумно завиральных выкрутас… Однако он любил привлекать для возбуждения воображения в свой жизненный арсенал некую усложненность и загадочность. Отбросив все это, он не находил бы необычность в обычном, душевную значительность в обыденном. В эскизе «Масленница» («Вражья сила») беспокоит яркая красная точка воздушного шара.
— Это что-то вызывающе-дьявольское! — говорю я.
— Конечно, здесь не без черта.
— Но я просил вас не намекать на Еремку — «дьявола в тулупе». Серов категорически возражал, да и в наше время…
— Черт никогда не помешает!
Владимир Владимирович берет кисть, чтобы притушить красное вызывающее пятно, но… оно становится еще более ярким.
«Делопроизводство» вместо искусства, расчетливость, игнорирование «загадок» и, самое главное, ощущение их разрешимости (может быть, и мнимой!) — сушит искусство. Что делать! Владимир Владимирович заразил меня сочинением для себя (только для себя!) всяких ассоциативных систем, придумыванием возбуждающих воображение объектов, неожиданных обстоятельств, любовью к «таинственному», «неразгаданному», что существует рядом, абсолютно рядом с реальным бытом, здоровым материализмом. Это как бы профессиональный тренаж воображения, игра в образы, игра, в которую надо играть серьезно. Это стало для меня как бы взамен «хобби». Владимир Владимирович не очень тяготел к изучению подробностей, пользовался случаем напитаться новым материалом, который поможет вообще, когда-то, а не к случаю.