Ступени великой лестницы (сборник)

Верн Жюль Габриэль

Поднявшись на небольшой холм, спустя некоторое время после того как деревня баттов скрылась из вида, потонув внизу в кущах дикой акации, экспедиция свернула к северо-западу и, вытянувшись длинной гусеницей, начала осторожный спуск вниз к видневшемуся уже вдали маленькому поселку, окруженному кольцом рафлезий, где жил пастор Берман в приятном соседстве с голландскими представителями власти Силлалагского округа и Яном Ван-ден-Вайденом, также нашедшим себе пристанище всего в нескольких милях отсюда.

Когда окончился спуск, началась небольшая равнина, густо

поросшая гамбиром, издающим сильный и пряный аромат.

От самого подножия холма и до самого поселка белых тянулась извилистая тропинка, проложенная в этих густых зарослях гамбира, извивающаяся как ящерица и изобиловавшая многочисленными крутыми поворотами.

Не успела голова отряда скрыться за одним из таких поворотов, как Макка, с ловкостью, которой могла бы позавидовать самая проворная обезьяна, быстро нагнулся и, засунув руку в куст, поднял что-то, сверкнувшее в его руке под лучами ослепительного солнца.

Макка проделал свой маневр так быстро, ловко и неожиданно, что никто из баттов не заметил его движения и, чихни бы, например, мистер Уоллэс в эту секунду, он так же ничего не сумел бы увидать.

Но проклятый англичанин, казалось, был способен видеть и слышать каждой клеточкой своего тела, и молниеносное движение ньявонга им было замечено. Не успел еще Макка засунуть в рот новую порцию «сири», как галопом подскакавшая лошадь мистера Уоллэса была уже рядом с ним и свистящий стэк англичанина тонко рассек воздух около самого его уха. Это было предупреждением дикарю, который понял несколько превратно то обстоятельство, что мистер Уоллэс не ударил его.

— Отдай, негодяй, немедленно то, что ты только-что достал, — сказал англичанин, не опуская поднятой над головою Макка руки.

Но вместо исполнения приказания, Макка нагло взглянул в глаза Уоллэса и гордо ответил:

— Мой ничего не поднял. Белый господин — большой господин, и белый господин хорошо делал, что не бил Макка, брата великого брата, который тоже очень большой и скоро будет…

Окончить эту длинную фразу Макку, однако, не пришлось.

Два раза, крест накрест, перекроил стальной стэк англичанина черное лицо меланезийца-островитянина, оставляя на нем кровавые полосы.

— Один удар тебе, другой твоему брату, от имени которого ты слишком много болтаешь, скотина, — спокойно сказал мистер Уоллэс и, уже повышая голос, грозно добавил:

— Ну! Живо! Отдавай!

Макка не сдавался.

Еле сдерживая себя, чтобы не наброситься на своего белого господина и тут же не покончить с ним, он, оскалив зубы, еще наглее крикнул англичанину:

— Твоя, великий англез, голова будет хороший дар, когда ее привезет Макка великому вождю нья-вонгов.

Мистер Уоллэс знал: ни единой секунды слабости или промедления! Ничто не спасет его в настоящую минуту, если он выкажет хоть малейшее колебание или нерешительность.

То, что сверкнуло в руках Макка, прежде чем он успеет опустить предохранитель с автоматического затвора револьвера, срежет ему голову, которую, уж конечно, «очень будут уважать» в среде лесных жителей.

Но

стратегическое положение мистера Уоллэса было не из блестящих, и он это отлично сознавал. Впереди был Макка, с левого фланга расположился подошедший Гутуми, а сзади плотно обступили его лошадь шестеро баттов — все достаточно озлобленные за произведенную им только что расправу в их деревне.

Мистер Уоллэс взглянул направо и убедился, что гамбир рос такой густой стеной, что его лошадь неминуемо должна будет споткнуться, если он вздумает пустить ее по этому направлению.

Прошла одна томительная секунда.

Вторая секунда бездействия могла быть уже гибельной для мистера Уоллэса.

Сохраняя полное спокойствие на лице, не дрогнув ни единым мускулом, англичанин, как бы не замечая столпившихся сзади баттов и стоящего слева Гутуми, продолжал наезжать лошадью на дерзкого слугу, желая дать почувствовать дикарям, что в расправе с ними он отнюдь не нуждается в помощи огнестрельного оружия. Молниеносно замелькавший стэк буквально завизжал, и целый поток ужасных ударов хлынул на голые плечи, грудь, спину и голову дикаря, оставляя на темно-бронзовой коже белые полосы.

Через несколько секунд Макка уже валялся на земле и, корчась от боли, пронзительно вопил, стараясь не попасть под копыта лошади.

Удары продолжали падать на дикаря, и в коротких промежутках между этими как бритва режущими ударами, Макка ясно мог слышать спокойный голос англеза, нагнувшегося с седла всем корпусом к нему и твердившего, как попугай, одну только короткую фразу:

— Отдай, скотина, то, что ты поднял!

Наконец, Макка взмолился о пощаде.

Когда ливень ударов несколько ослаб, он, все еще содрогаясь от боли, молча встал с земли и, не заставляя уже больше мистера Уоллэса повторять приказание, вытащил спрятанный в одной из складок своего каина остро, как бритва, отточенный крисс, который и подал англичанину.

Мистер Уоллэс спокойно принял из рук Макка оружие и, как ни в чем не бывало, сказал:

— Ну, по местам все. Живо! И помнить: если хоть еще раз повторится что-либо подобное, я бить уже больше не буду. Я просто застрелю как собаку того, кто осмелится мне не повиноваться. Вперед! Марш!

Дикари молча повиновались.

Однако спокойствие мистера Уоллэса было только внешним, в нем дрожал каждый нерв, и он едва не вскрикнул, когда, мельком взглянув на крисс, узнал его не местное, а европейское происхождение.

Английские контрабандисты с Малакки доставляли это оружие береговым жителям островов Океании, взамен на опий и листья кокка, и то, что нож подобного происхождения очутился здесь, в самом центре Суматры, да еще спрятанным кем-то, очевидно сообщником Макка, в кустах той дороги, по которой мистер Уоллэс должен был ехать, — было крайне загадочно и неприятно.

«Нож положен сегодня утром, — подумал мистер Уоллэс, нервно сжимая в кулаке свой стэк. — Вчера вечером шел дождь — на лезвии ножа нет ни единого пятнышка ржавчины»… Он вдруг громко крикнул, прерывая свои мысли: