Ступеньки, нагретые солнцем

Матвеева Людмила Григорьевна

— Сила и смелость. Красота и ещё мужество.

— В цирке самое главное — запах, — спокойно объяснил Юра. — Поэтому старое здание я лично больше люблю. В новом, на Вернадского, запах почти не чувствуется. А у нас вовсю.

— Подожди-ка, а как же ты в школу ходишь? Если всё время разъезжаешь по городам?

— В школу? — Юра уставился на него насмешливо. Как будто хотел сказать, что такой парень, за которого он принимает Тимку, не должен был задавать этот детский вопрос. В школу? А я, Тимка, не учусь в школе. Зачем, сам посуди. Четыре класса я кончил, а теперь освобождён.

Конечно, в виде исключения, за талантливое освоение конного аттракциона. Мы с медведем верхом выезжаем, публика безумствует. Дети в цирке нужны для обаяния. Я на арене обаятельно смотрюсь, зрители хлопают вовсю. А без меня номер проигрывает. Представляешь, Тимка, — медведь на лошади, лошадь вороная, а я позади медведя, обняв его за пояс. На мне васильковая рубаха, шаровары красные, тоже шёлковые. А отец посреди арены с хлыстом, лошадей подзадоривает: щёлк, щёлк! Хлыст называется шамберьер. Но самое главное в цирке всё равно — запах. Конечно, в новом здании и просторно, и модерн. Но здесь, в старом, уютнее и гораздо сильнее пахнет настоящим цирком…

На дневном сеансе в зале много свободных мест, и они сели рядом. Какое счастье сидеть рядом с таким человеком!

— Ты, Тимка, «Чёрный тюльпан» какой раз смотришь? Третий? А я — четвёртый. Почти наизусть знаю. Меня билетёрша без билета пускает, я её внука в цирк провёл.

Начался журнал. По экрану двигался подъёмный кран, диктор говорил о трудовом подъёме строителей. А Тимка почти не слышал. Он сидел потрясённый. Какое-то предчувствие говорило ему, что эта встреча с цирковым мальчиком Юрой будет иметь большое значение в его, Тимкиной, жизни. А какое значение, это было неясно. Интуиция может сказать человеку много, но, как правило, она говорит без подробностей.

— Юра, а меня сможешь когда-нибудь провести в цирк?

— Сегодня после представления мы уезжаем на гастроли.

— А когда вернётесь, сможешь?

— Мы не скоро вернёмся. В марте или в апреле… Тише, Тимка, уже начало. «Чёрный тюльпан». Я влюблён в это кино по гроб жизни.

Юра упёрся локтями в колени и уставился на экран.

Звенели шпаги, развевались плащи, красавица обмахивалась кружевным платочком. А здесь, в зале, рядом с Тимкой сидел Юра, от него прекрасно пахло зверем.

Все-таки Тимка потрясающе удачливый человек. Ведь он мог не пойти сегодня в кино или пойти на другой сеанс. И он никогда не встретил бы Юру. И не узнал бы, что есть на свете такой удивительный человек…

Когда вышли из кино на улицу, были сумерки. Человек с чёрными усами, в большой, как зонт, кепке, метался и звал:

— Такси! Такси!

— Грузин, — сказал Юра. — С Центрального рынка. Самые богачи.

— Юра, а у тебя мама есть? — спросил Тимка.

Тимка никак не мог представить себе маму, которая соглашается, чтобы её сын ездил по разным городам, не ходил в школу и спал в одной клетке с медведем.

— Мать? Она в Ленинграде. Они с отцом давно разошлись.

Тимка подумал, что это всё равно, где живёт Юрина мама. И в Ленинграде она, наверное, не знает ни минуты покоя, волнуется за сына, избравшего такую опасную профессию, живущего не как все дети. А что делать, если у сына талант, и судьба

у него исключительная. И ещё Тимка подумал, что его, Тимкина, мама ни за что бы не согласилась, чтобы Тимка не учился в школе. И спать в клетке не позволила бы, даже если бы у Тимки обнаружился незаурядный талант. А может быть, и разрешила бы. Как-никак талант встречается не часто, вообще талант — редкое явление в мире.

Юра остановился возле цирка и протянул Тимке руку.

— Спешу. Скоро вечернее представление.

Юра быстро ушёл сквозь толпу, вышедшую из кино. А Тимка некоторое время постоял возле цирка. Зажглись синим огнём лошадки с пышными гривами и длинными хвостами, сделанные из светящихся трубочек. Олег Попов в клетчатой кепке улыбался с афиши.

Цирк. В самом звуке этого слова будто щёлкает бич дрессировщика — шамберьер. Цирк — праздник, которому нет конца. Пёстрое, цветное, рассыпанное, сверкающее — цирк. Мальчик Юра в красных шароварах и васильковой рубахе, верхом на лошади, несущейся по кругу, — цирк.

Люба, Славка и старик Курятников

Любе показалось, что как только она уснула, пришло утро. Будильник звенел громко и длинно, а ей так не хотелось вылезать из-под одеяла. В комнате было холодно, изо рта шёл пар.

Мама уже ушла на работу, на столе лежала записка: «Люба, купи хлеб. Ешь кашу. Получи по талону водку».

Она быстро поела холодной каши и побежала. Славка, наверное, ждёт.

Славка был уже в сарае. Он вытащил на середину большую колоду, ставил на неё чурбачки: один удар топором, и чурбачок разлетается на две звонких половинки.

Когда Люба прибежала. Славка сказал, не глядя на неё и продолжая колоть дрова:

— Складывай в поленницу. Умеешь? Колодцем.

— Умею. У нас тоже колодцем.

И она стала аккуратно, ровно складывать высокий колодец, чтобы ветерок обдувал полешки, чтобы они не отсырели, а наоборот, просохли…

Утро стало светло-серым, скоро в школу. Три высоких, под самую крышу сарая, поленницы сложила Люба. И руки в сырых варежках не мёрзнут, потому что она двигается быстро, энергично.

Вот обрадуется старик Курятников. А может быть, даже напишет своему сыну на фронт: «Не беспокойся ни о чём, мне помогают неизвестные прекрасные люди, даже не знаю, кому сказать спасибо. Старикам везде у нас почёт. Твой старик Курятников-отец». Вот такое письмо старика Курятникова сочинила Люба.

Она хотела сказать про это Славке, вдруг в открытую дверь сарая она увидела, как еле заметно дёрнулась занавеска на окне Курятникова. Любе даже показалось, что блеснул хитрый глаз. Показалось? Нет, она ясно видела этот глаз и качнувшуюся занавеску.

— Слава! Смотри! Он подглядывает!

— Никто не подглядывает, — отвечает Славка. Он устал, и доволен, что кончили работу, и не хочет, чтобы что-нибудь нарушало его спокойное хорошее настроение. Он смотрит на окно. Неподвижная занавеска, тёмное стекло. — Показалось, — говорит Славка.

И Любе теперь уже самой верится, что не было глаза, недобро и хитро выглянувшего из-за занавески.

— Пошли, Люба, в школу. У нас географичка не пускает, если опоздаешь.