Ступеньки, нагретые солнцем
Шрифт:
Крылечко у зелёного флигеля давно заметено снегом. И сегодня там пусто. И вчера было пусто. Вчера Тимка увидел Катю и перешёл на другую сторону улицы. Странный, непонятный мальчик.
Разве Катя сделала ему что-нибудь плохое? Раньше, совсем ещё недавно, он вытаращивал глаза под очками и смотрел на неё, как на какое-нибудь удивительное чудо. А когда на тебя смотрят как на чудо, ты и в самом деле становишься не такой, как раньше. Ты превращаешься из обыкновенной Кати в удивительную Катю. Катя не смогла бы объяснить это словами, но смутно чувствовала, как от Тимкиного
Теперь всё изменилось.
Вчера Тимка перешёл на другую сторону, остановился у плаката: «Водитель троллейбуса — интересная профессия». Там был нарисован молодой человек, он улыбался, зубы у него были ровные, белые. А в руках он держал руль. Катя украдкой смотрела на Тимку, а Тимка упрямо смотрел на водителя троллейбуса. Катя поняла, что Тимка хочет, чтобы она ушла. Ему теперь не нравится ходить с ней по одной улице, даже по разным сторонам.
Что же делать? Она ушла. Сначала пошла медленно и краем глаза следила, не идёт ли он сзади. Не шёл. Она зашагала быстрее, быстрее и побежала. Не было больше того тихого звона, который слышен не всем, а только тому, кому слышен. Дворник скрёб железным скребком по асфальту…
Пустое, заметённое голубым рассыпчатым снегом крылечко.
Грустно отчего-то. Но сегодня и грусть почти не грустная. Кажется, такую грусть называют светлой. На душе ярко, легко, и только на самой поверхности немного облачно. Есть предчувствие, что облака скоро исчезнут.
— Катя, ты что засмотрелась в окно? Шла бы гулять.
— У нас есть один мальчик в классе. Очень смешной. То сидит, сидит, как будто больше делать нечего. То вдруг возьмёт и уйдёт неизвестно куда.
— Да, очень странное поведение, — серьёзно соглашается мама, — ну совсем необъяснимое… Слушай, моя глубокомысленная дочь. Ты никогда не замечала, что все люди на свете ведут себя точно так же: сидят-сидят, а потом встанут и пойдут. А потом опять могут сесть и сидеть. А потом…
— Встать и пойти? Да?
Кате смешно. Мама всегда так — повторяет твои слова, вроде именно так ты и сказала. Только чуть-чуть иначе говорит мама, а получается, что ты сказала великую глупость. Но мама делает это нисколько не обидно, а только смешно.
Катя залезает с ногами на диван.
— Мама, расскажи мне что-нибудь. Ну, не читай свою «Неделю». Подумаешь, «Неделя». Потом можно почитать. Расскажи.
Мама смотрит немного насмешливо, немного вопросительно. Как будто хочет сказать: «Больше ты ничего не придумала? Только у меня и дела, что рассказывать тебе, взрослой девочке, всякие истории». Такое у мамы выражение лица. Но Катя знает, что мама всё равно будет ей рассказывать. Посмотрит некоторое время таким вот насмешливым взглядом, а потом начнёт рассказывать. Потому что Катя очень любит слушать мамины рассказы. А ещё потому, что мама очень любит рассказывать, только не любит почему-то в этом признаваться.
Когда
Бегут-мчатся по двору мальчишки. Эй, кто будет играть в папанинцев? Нет, сегодня во дворе будет война в Испании! Мы — республиканцы, антифашисты! И мы антифашисты! А как же тогда воевать? Ладно, давайте в казаки-разбойники!
Бегут мальчишки, бегут девочки. И девочка Люба тоже летит по двору в своём синем платье с матросским воротником, воротник развевается за спиной. Больше всех на свете любит Катя эту девочку. Во всех играх, во всех спорах Катя сочувствует Любе…
Мама очень хорошо помнит своё детство; когда она рассказывает, Катя будто видит всё своими глазами, и ей кажется, что и она жила в том старом дворе, играла с теми ребятами в казаки разбойники. А на самом деле её и на свете тогда не было, и в казаки-разбойники она играть не умеет. Не видела, а как будто помнит.
— Мама, почему так получается — я не видела вашу жизнь, а как будто помню?
— Наверное, потому, что прошлое не уходит без следа. Что-то ушло, а что-то важное осталось со мной, а значит, и с тобой.
Кате не совсем понятно, но она верит маме. Значит, бывает так на свете: прошлое не уходит без следа.
Слушая мамины рассказы, Катя будто переселяется в то далёкое трудное время.
Я буду вашим Тимуром
Катя видит:
Славка Кульков подошёл и сказал:
— Любка, тихо. Секретно и без шума. Есть тимуровское задание. Сегодня ты и я пойдём пилить дрова к старику Курятникову.
— Когда пойдём, Славка? — обрадовалась Люба. Она готова хоть сейчас бежать, выполнять тимуровское задание. Тем более со Славкой.
Когда-то, ещё до войны, когда во дворе было гораздо больше ребят, потому что никто не уехал в эвакуацию, они все любили по вечерам сидеть на скамейке у ворот. Скамейка была длинная, на ней могло поместиться сколько угодно людей, надо было только немного подвинуться.
Они сидели там, смотрели на закат. Иногда рассказывали страшные истории. Почему-то обязательно страшные — про чёрный гроб, про золотую руку. Как жутко было слушать заунывный, пугающий голос Риты, она лучше всех умела пугать. У Риты начиналось что-то вроде вдохновения, она выла, вскрикивала… Люба чуть не падала со скамейки. Хорошо, что рядом сидел кто-нибудь и можно было прислониться, слегка толкнуть локтем, почувствовать, что здесь живой человек, совсем близко.
Чаще всего рядом с ней сидел Славка.
Это было совсем давно, ещё до войны. А потом началась война. Уехала Рита. Уехал с мамой Лёва Соловьёв, лучший мальчик во дворе. Так считали все девочки. Не самый сильный, не самый красивый — самый лучший, и всё. Когда Лёва уехал, самым лучшим стал, конечно, Славка. Перед самой войной он и его сестра Нюра вернулись из Средней Азии. «Другие туда, а мы оттуда!» — говорила Нюра с гордостью. «А чего прятаться? — пожимал плечами Славка. — Смелые люди на фронте, а всякие трусы сидят в эвакуации».