Стыдные подвиги

Рубанов Андрей Викторович

— Ну, кум тоже не дурак был. Смотрит — а глаз у него дурной был, белый — и говорит: если ты чего придумал, я тебя не пожалею, имей в виду. Я говорю: «Понял, гражданин майор». А через два месяца сломился. В грузовик залез к одному расконвойному — и ушел. Все как в песне. Весна, тайга, бегу. Только не один. Тот фраер расконвойный за мной увязался. Бросил машину — и за мной. Двадцать лет, первоход. Дебил дебилом, но отважный. Я говорю: дурак ты совсем, иди обратно. У меня двенадцать лет сроку, и тубик, и зубов нет, мне что сейчас подыхать, что попозже — без разницы, а ты

чего? Приключений захотел? А он: нет, я с тобой. И эту шнягу начинает прогонять: я типа без воли не могу, лучше сдохну, чем строем ходить в бушлате с номером, и прочий порожняк. Плюнул я, и дальше бегу. Сутки бежим, тормознулись передохнуть, я ему опять: слышь, дятел, давай хоть в разные стороны разойдемся. Поймают двоих — довесят по пять лет, за групповой побег. А по одному переловят — есть шанс на три года. Иди, говорю, отсюда. А он: ни хрена, я с тобой. Я тебя всегда уважал, — теперь нас двое. Куда ты, туда и я. А я ему — слушай, здесь тебе что, «Архипелаг ГУЛАГ»? Я всегда сам по себе — и жил один, и дела делал один, а ты кто такой? Я, говорю, вообще тебя могу на консервы пустить, понимаешь? А он — прикиньте — заточку достает и на таком нерве типа гонит мне: да я тебя самого на консервы, да нас тут двое, да никто не узнает, да я бродяга, я кристальный, я всю жизнь по воровской… Хотел я ему прямо там кадык вырвать, но силы пожалел. В побеге меж собой гавкаться — последнее дело. Еще сутки бежим. У меня с собой курево, спички, денег триста рублей и полкило сахара, весь год собирал, по кусочку, а фраер — пустой, в чем был, в том и ушел: штаны, фуфайка и шкары. Но — держится. И вот что мне было делать, братва? Самому глюкозу сосать, в одну харю, а ему — ничего? Вот вопрос, да? Если по-людски взять, он неправ. Я его не звал, я на него не рассчитывал. Побег — мой, сахар тоже мой, при чем тут посторонний фраер? А в голове мысли всякие вращаются: закон — тайга, умри ты сегодня, а я — завтра и прочее. В общем, не выдержал я, дал ему сахара три куска. А вечером еще три. И на следующий день еще три. Итого девять, правильно? Тогда сахар не как сейчас делали, не рафинад, здоровые такие кубики, больше нынешних, просто так не разгрызешь… Так пять суток бежали, а на шестые — собак услышали. А я уже никакой. Глюкозы нет — и сил нет. Я вам скажу, не было у меня в жизни хуже момента. Пять дней бежать, а на шестой — собак услышать. Так стало погано на душе… Отчаяние, по-русски говоря. Отчаяние. И тогда тормознулся я и фраеру этому говорю: двигай дальше один, а я — все. Ноги не идут, глаза не видят. Не рассчитал силы. Найди ручей хороший и по руслу уходи, реку найдешь — и вдоль реки по течению. К людям выйдешь — разберешься. Главное — шмотки вольные найди. И помни, говорю, про мои девять кусков сахара. Дал ему свои деньги, ну — и по шее, на фарт. Этот придурок начинает пальцы гнуть: да я тебя найду, да ты мне брат навеки, да я не забуду, да я тебя вытащу, мамой клянусь… Иди, говорю, и не клянись никогда. Особенно мамой не клянись. И он ушел. А меня — догоняют, принимают, ломают, собаками рвут, в зону привозят… Шизо, все дела по полной программе… Кум лично дубиналом махал. Где, говорит, второй? А я: извини,

начальник, съел я его. Чем я, по-твоему, пять дней питался? Употребил в сыром виде. А кости — медведи забрали… Не догнали они того пацана. Ушел с концами. По крайней мере я про него не слышал больше никогда…

Человек затягивается папиросой и усмехается:

— Вот так вот было. А те девять кусков сахара до сих пор вспоминаю. Думаю: может, именно их не хватило мне, чтоб до реки дойти? Или, может, натура моя такая, нездоровая. У фраера получилось, у меня нет, — значит, он виноват. Кому подфартило, тот всегда на подозрении…

Яшка увидел, как человек, затушив папиросу, взял в старые руки кружку с дымящейся жидкостью и кусок черного хлеба.

— Эй! — крикнул Яшка. — Помоги! Дай хлеба!

Крикнул, как кричал Старик утром у входа в метро: во всю мощь легких. И еще подпрыгнул, чтоб наверняка услышали и заметили.

Не было сил оторвать взгляда от матово-черной горбушки и ноздреватой мякоти глиняного цвета.

Человек обернулся, увидел Яшку, и серые губы раздвинулись в улыбке.

— Опа, — сказал он. — Откуда ты, бродяга?

— Неважно, — ответил Яшка. — Я жить хочу. Поделись хлебом.

— Я тебя понимаю, брат, — вежливо ответил человек и, не глядя, протянул кружку другому человеку. Оторвал от краюхи и бросил.

Кусок ударился о решетку и упал на край окна.

Яшка подскочил, схватил.

Конечно, торопиться было некуда. Рядом — большой кусок еды, под ногами — широкий старый кирпич, никто не мешал, никто не подскакивал сбоку и сзади, норовя отполовинить. Зверь с желтыми глазами сидел далеко внизу. Одноглазый исчез. Но Яшка был слишком голоден и слишком боялся смерти, чтобы сразу расслабиться при виде огромной краюхи, он ел, подпрыгивая и озираясь, и даже на человека за окном не забывал поглядывать — вдруг передумает, вдруг назад заберет бесценный дар?

Хлеб был кислый, не самый лучший, но вкус его Яшка распознал только после того, как утолил первый голод. Очень плохой хлеб — Яшка, может быть, никогда еще не пробовал такого дрянного, плохо пропеченного серого хлеба. Но сил прибавлялось, и с каждым новым ударом клюва мир становился добрее и понятнее.

Это ощущение Яшка любил. Поворот Вселенной, перемена к лучшему, уплотнение, оттаивание, легкая сонливость, тяжесть в животе. Отступили угрозы, исчезли тяжелые мысли, и удары ветра уже не казались такими жестокими, и редкие снежинки, падающие с низкого неба, не раздражали, а скорее забавляли, и зверь на асфальте сделался смешным и жалким: теперь можно было порхать в трех метрах над его головой и смеяться. Зима груба и опасна, но и зимой можно жить, если есть голова на плечах.

В феврале женюсь, решил Яшка.

Попробовал крыльями воздух, сделал круг над зданием. Даже с большого расстояния его хлеб выглядел внушительно.

Сделаю два круга, решил он, вернусь — и еще поем.

Он набрал скорость и взмыл выше. Остались внизу дома, дороги, заборы, запахи, жареные тела мертвых куриц, мусорные баки, ледяная белая земля, люди, звери, дым и грохот.

Поживем еще.