Стынь неба осеннего
Шрифт:
Яркий свет ослепил глаза медведицы. Она закрыла их и лежала так некоторое время, не шевелясь. Бойкая вода мокрила подстилку. Медвежата боязливо жались к матери. Они совершенно не понимали происходящего. Особенно плохо было маленькой Мо. Она боялась и тряслась, издавая протяжные звуки. Мо теснила брата, плотнее прижималась к матери.
Старая медведица подняла голову – снова перед собой ничего не увидела. Затем пошевелилась и, опершись на передние лапы, попыталась подняться. Но ноги не держали, подкосились, и она, пересиливая себя, успокоив в теле дрожь, опустилась на подстилку. Она была еще слаба. Немного отдохнув, медленно поднялась, опасливо высунула голову из берлоги. Ожившая таежка преобразовалась. Ветром покачивало посвежевшие хвойные лапы. Чуть в стороне,
Обзор Зевы был довольно ограничен. Она увидела и приметила все, что предстало у нее перед глазами, а за ее спиной, за кедровой выскорью, была другая жизнь, неизвестная еще пока.
Когда в лесу захлопали сильные крылья, медведица стремительно и бесшумно исчезла в берлоге. Там она еще немного полежала, прислушиваясь. Шум крыльев больше не повторился. Зева поняла, что ее напугал старый краснобровый глухарь. Он каждое утро ранней весной в брачной истоме задорно щелкал клювом, издавая внушительное звучание: «Ка-ду, ка-ду», и потом его старческий скрип сливался в короткую трель. Каду еще молодым петухом облюбовал эту таежку. За последние годы он сильно постарел. Беловатый клюв его потемнел, и сам он весь огруз, стал неповоротлив. Но весной, к концу апреля, глухарь Каду вдруг неузнаваемо преображался. Старость будто бы на время отступала. Зева вспомнила старого глухаря и приняла его соседство естественным.
Жизнь в таежке шла своим чередом. Медведица прислушалась. А когда высунула голову из берлоги в другой раз, то увидела противоположную кромку болота, в дымке зубчатый лес, голубоватый окраек неба. Какая-то неподвластная сила потянула ее в тайгу.
Зева вышла из берлоги. Темно-бурая шерсть, клочьями закатавшаяся вперемешку с землей, отвисла на впалых боках. Хребтина выперла. Морда удлинилась. Она не походила на ту грозную хозяйку таежки, какой ее знали звери и птицы летом.
Затекшие лапы ослабли. После долгой зимы она будто вновь училась ходить. Каждый шаг ей давался с великим трудом, но она терпела. Зева остановилась. В тайге шла бойкая весенняя работа Природы. Успокоившись, лениво зевнула.
– Крэк… крэк, – отрывисто и громко раздалось рядом. Это черный ворон сидел на вершине высокой ели и обрадовано извещал о пришедшей весне, настоящей, бурной. Зычным голосом поприветствовал он и медведицу. Крэк помогал ей в голодную пору отыскивать падаль. Он не раз находил погибшего лося, и тотчас же по всему лесу неслось возбужденное: «Крэк!» Медведица всегда торопилась на приглашение друга и никогда не ошибалась.
Выражая радость, Зева отряхнулась.
– Крэк, – крикнул ворон, поглядывая вниз.
– Ба-а-а, – глухо ответила Зева, приветствуя птицу.
Принюхиваясь и прислушиваясь,
Зева заломила низкорослую пихтушку, прикрыла ею чело берлоги. Затем задала круг и, не обнаружив опасности, пошла к болоту. Ее лапы глубоко вдавливались в наст, оставляя от пяток вмятины на подтаявшем снегу.
Кромкой болота убегал вглубь тайги охотничий путик. Летом Зева часто ходила по нему, возвращаясь с охоты. Она привыкла к палкам, наискось прибитым к деревьям, к крышкам над ними. На концах палок болтались капканы. Когда-то запах железа тревожил ее, но с годами она привыкла и к нему. Железо встречалось повсюду: в тайге, на овсах, у скотных дворов. Брошенные трактора, ржавые танкетки взывали о помощи. Техника чаще всего встречалась на геологических профилях. И не было колхозного поля, на котором бы медведица не видела искореженные комбайны, жатки, плуги и бороны. Привыкнув к запаху металла, со временем она перестала обращать на него внимание.
По путику тянулась горбатая подтаявшая лыжня. Под пихтовой крышкой на проволоке ветер шевелил привязанную яркую кукшу, с опаской подошла к ней. Обветренная кукша уже не имела запаха. Поднявшись на задние лапы, медведица обнюхала приманку и, сдернув ее, брезгливо швырнула на землю.
У болота на толстой пихте виднелась метка ее когтей.
На таежных полянках сильно припекало солнце. Веселее журчали ручьи. От набухшего снега большое болото покрылось темными плешинами.
Зева, неслышно ступая, прошлась вдоль путика, углубляясь в таежку, и оттуда вернулась к берлоге. Ворон Крэк сопровождал ее, горланя на весь лес.
Медведица, зевнув, щелкнула зубами, мол, отстань, и принялась ломать густые пихтовые лапы. Легко обрусив молодняк, она притащила хвойные лапки к берлоге, сделала подстилку и, потоптавшись на ней, вернулась к челу. Небрежно откинув пихтушку, снова заглянула в берлогу. Там копилась вода. Медвежата, похныкивая, поджидали мать. Пестун ловил каждое ее движение.
Зева, фыркнув, позвала: «Фу-у-ур». Пестун понял знак: пора наверх. Ловко соскользнув с припечка, он опрометью кинулся на волю. Но мать, загородив собой выход, вернула его, издавая пронзительный глухой звук: «Хэ-э-э…»
Фур не сразу понял, что от него требуется. Но пронзительный взгляд матери непроизвольно заставил толкнуть мокрых от воды медвежат к челу. Довольная медведица отошла в сторону, а когда медвежата очутились рядом, она повела их на свежую подстилку. Крупный черный нос Зевы, влажный и блестящий, все время шевелился. Уложив медвежат на подстилку, она постояла, поглядывая на берлогу. Пестун, не смея ослушаться, оставался там.
Зева опять заглянула в чело и, широко разинув пасть, показав желтые стертые клыки, издала глухой повелительный звук: «Фу-ур». Пестун пробкой вылетел из берлоги.
Трусливо озираясь, медвежата жались к матери. Мо беспрестанно вертела головой. Бэр щурился: яркий свет застил глаза. Первое время медвежата ничего не видели. Но темнота медленно отступала, и они впервые, как в тумане, увидели мать, поджарую, высокую. Густая шерсть на крутой холке вымазана землей, но под ней угадывались плотные мускулы. Она внушала им непомерную силу и притягательность.
Медведица удовлетворенно улеглась на приготовленную подстилку. Малыши непроизвольно придвинулись к ней, зарываясь в длинную шерсть. И горячее солнце, и много света, и слабый теплый ветерок, и неугомонная суета синичек-гаечек, и дробный стук дятла, и пронзительный крик ворона – все для медвежат было новым, необыкновенным, странным. Их настораживал и пугал резкий скрип дерева. Случайно упавшая пихтовая шишка всякий раз заставляла вздрагивать. Пестун Фур лежал поодаль, касаясь носом материнского тела. Он еще боялся тайги. Но старая медведица была спокойна – она наслаждалась жизнью.