Суббота навсегда
Шрифт:
Уже с ранних лет у прошедших успешно через это испытание вырабатывалась профессионально-кастовая психология. Смысл жизни состоял в том, чтобы сделаться первоклассным евнухом, сделаться великим евнухом, может быть, величайшим на свете, таким как Шаазгаз. Росшие в своих дортуарах кастрированные дети знали: в будущем их веденью подлежит начало всех начал в государстве. От века они на посту номер один, где хранятся драгоценные сосуды для царского семени — добываемого в обмен на сакральнейшую ласку, наставлениям о которой они не вполне чужды. Жрецы чужого сладострастия! В своей легендарной свирепости они подобны филологам, которые тоже все знают и ничего не могут.
Осмин искал то, чего найти до сих пор никому не удавалось, — златозаду. Сыщи он ее, и гарем Селим-паши превзошел бы гарем самого Сулеймана. О златозаде Осмин слыхал еще в детстве: как купец
Осмин ждал помощи главным образом от французских корсаров. И вот почему. Французская жизненная мудрость учила: «Cherchez la femme». Напротив, в обычае англичан или испанцев было стяжать себе побольше сокровищ и славы. Осмин встречался с капитэном Нэмо, тот сухо сказал ему: «Не обещаю, но буду иметь в виду», — и предложил удовлетвориться пока другим золотом, до краев наполнив кубок гостя мальвазией.
Осмин служил Аллаху менее усердно, чем Селим-паше. Достаточно того, что последнему он помог воцариться в Басре, тогда как Аллах своим воцарением на небесах если кому-то и был обязан, то никак не Осмину. Иными словами, принимая кубок с мальвазией из рук знаменитого корсара и осушая его, Осмин не испытал ни малейших угрызений совести — лишь легкое жжение в груди, сменившееся легчайшим опьянением. Когда эта прямо-таки воздушность наполнила все его члены и они стали как отростки большого баллона, он — воспарил. Хозяин между тем подливал и подливал…
…Очнулся он под хорошо знакомыми ему атласными небесами, в кипени сбившихся простыней, не помня, как, завернутого в ковер, его несли, и уж подавно не помня, обещал ли ему знаменитый корсар что-либо или как раз наоборот — не обещал. Уточнить это случай так и не представился.
Осмин не был тверд по части предписанного Пророком, потому что ничего при этом не терял: ласками райских гурий только бы тяготился, а профессионального будущего тоже для себя не видел — в раю должности стражей гарема выполняли другие евнухи, пернатые, Осмин не отвечал требованиям.
Чтобы это не звучало так легкомысленно, обращаем внимание читателя на одно обстоятельство. Хотя многоженство освящено Кораном, сам гарем в оппозиции жреческого и царского есть форма самоутверждения последнего. Эта оппозиция (царя небесного — царя земного, духа — тела, и т. д.) неизбежна в силу дуалистического принципа жизни. Двум божествам на одной лавочке тесно. Посему теократия антимонархична и как бы состоит на учете в республиканском лагере. (Попутно заметим, что высокая идейность, вытекающая из потребного некоему идеалу — неважно, социальному или трансцендентному — духовного всеслужения, не оставляет места l’art pour l’art: музам неуютно в любой республике, от римской до исламской.) Помещаясь на колесе Фортуны в противоположных точках, Султан и Аллах берут поочередно верх друг над другом, как по нотам разыгрывая пьесу, не имеющую ни малейших шансов завершиться. Название ее: Побежденные диктуют свои условия победителям (здесь — растлевают своих победителей). О том, как, обессилев в поисках за утраченным раем — если угодно, в попытке обладания собственной тенью, — власть, изнеженная, впавшая в языческий соблазн, оказывается сметена примитивной аскетической силой, которая, однако, в процессе властвования сама неизбежно уподобляется своей предшественнице и в конце концов разделяет ее судьбу. Аббадиды, Альморавиды, Альмохады… Осмин как явление (возвращаемся к нему) возможен только на «языческой» фазе этой бесконечной метаморфозы. Понятно, что жестких схем здесь не бывает, история — дело живое. Так, на роль мусульманского Свана Селим-паша никак не годился. Это был иссеченный шрамами наемник без роду и племени, из христиан, поздней перешедший в благодатное лоно ислама. Ему бы, достигнув высшей власти, быть суровым неофитом, повергающим в прах дворцы разврата, корчующим сады услад, жгущим, вслед за Омаром, драгоценные свитки. Этого не произошло.
Или скажем так: оставим все эти «по-видимому», «должно быть» и прочие стилистические мушки — то бишь признаки авторского кокетства. Мы прекрасно знаем, что стояло за кровопусканием в Басре, устроенным янычарским полковником и поддержанным евнухом по имени Осмин. Полковник, покрытый если не славою, то ранами, как и всякий ренегат, не знавший пощады к своим — испанцам, венгерцам, полякам, — он более всего на свете страдал от одной раны, которую даже Мерлин исцелить не в силах.[46] В один прекрасный день нашим рубакой овладевает мысль (под влиянием Осмина — эксперта): окружить себя гаремом паши. Без колебаний он подымает своих солдат и с бою берет Алмазный дворец, одним рубит головы, другим обещает чины и награды — и становится пашою сам. Во славу Аллаха всеблагого и милостивого.
Что касается Осмина, то Осмин пошел на смертельный риск, поскольку не мог стерпеть над собою, белым евнухом, евнуха черного. Многие поймут его. Для кого-то ясно как день, что за это стоит умереть. Для кого-то ясно как день, что стоит умереть за противоположное. Ведь каждому что-то ясно — кому что. Нам, например, ясно, что подлинный мир с ирландцами возможен лишь ценой отказа от монархии.
Гарем, вверенный его полновластному надзору, был прозван — и отнюдь не придворными льстецами — Ресничкой Аллаха (в смысле, загадай желание). Вот с какими словами обращается поэт к неприступной красавице:
Ты, которая подобна дворцу,
Что сторожит Осмин
В Басре благоуханной, —
между прочим, Омар Хайям, родинка моей души. Это было ажурнейшее строение из «лунного камня», песчаника редкой породы, известного еще под названием «миззэ яхуд» — и пусть арабы скажут, почему они его так называют. Резчики «лунного камня» встречались, главным образом, среди португальских маранов, тех самых «эль яхуд», что попадали в Басру из Франции, из Русильона. В нашу задачу не входит создавать места принудительного чтения (в тексте). Потому нет смысла описывать затейливый орнамент на стене, которая «вся из лунного серебра» — по выражению какого-то прид… мы хотели сказать, придворного поэта — что, впрочем, является придурочьей должностью.
Посетим, точнее, вообразим себе покои гарема, он же Ресничка Аллаха.
«Собрание прекраснейших», парадная зала, где паша восседал на золотом троне в окружении «прекраснейших», всех своих жен (и их служанок), а также танцовщиц и музыкантш — солнцем в хороводе звезд. Только без Луны, ее место пустовало.
Залы вкушения: зала, выходящая в сад, и другая — в нее вел каскад ступеней из лазурита, очень широких и очень пологих, «устланных зеленым сундусом и парчой, как в Джанне праведных» — чтобы не поскользнуться. Первая зала предназначалась для блюд, приготовленных из мяса, вторая — для блюд, приготовленных из молока.
Кухня именовалась «Чревом ифрита». Попасть туда можно было только через Врата Чрева — подземный коридор, начинавшийся за пределами сераля. Пиршественные залы соединялись с «Чревом ифрита» шахтами, по которым, как ангелы на небо, поднимались подносы. Искусство приготовления пищи недоступно скопцам, а женолюбящих поваров держали от трапезовавших красавиц на расстоянии пушечного выстрела (что, впрочем, трудно считать расстоянием безопасным).
Поскорей вознесемся! Из преисподней, где приготовляются все эти «хаши», «наши», «ваши» — назад к райским гуриям! Завалив лаву пилава ледником шербета и поверх опрокинув воз хворосту, обсыпанного сахарной пудрой, девы красоты удалялись под сень струй. Там от розового мрамора на их лилейных телах в любое время дня лежал свет предвечерний, каким последние лучи озаряют заснеженные вершины. А подводные зеркала[47] наделяли купальщиц формами, для сластолюбцев ошеломительными, тогда как сновавших между ними вуалехвосток-превращали в каких-то чудовищ. Бани эти назывались «Купаньем необъезженных кобылиц». Не в бровь, а в глаз. Увы…