Суббота навсегда

Гиршович Леонид Моисеевич

— Бессмертный Логос! Клянусь безднами моей души, я убью пашу, я убью их всех, я разрушу их Басру. Пускай погибнет мир. Педрильо! Он все равно погиб, если Констанцию не удастся спасти… Бельмонт, мой цветущий прообраз! Я швыряю свою жизнь к твоему подножию. Я отменяю тебя.

— Хозяин, мы можем еще бежать вдвоем, втроем с Блондхен… ох, что я говорю! Где гитара, я спрятал ее в груде фруктов, — начинает разбрасывать грейпфруты, апельсины, гранаты, виноград. Находит, проверяет строй. Это пятиструнная каталонская гитарола с укороченным грифом и роскошно инкрустированными обечайками, под нее испанка танцует фламенко, а смерть все выходит и входит и никак не уйдет из

таверны. — Будет жаль, мое сокровище, ломать тебя о чью-то голову, — провидчески изрек Педрильо. — Я спою серенаду, это условный знак, а там посмотрим.

Крадущиеся по залитому луною саду, они выглядели, как сомовские призраки: один в треуголке, альмавиве, при шпаге, другой — одетый дамой, в фижмах, в парике. Прижавшись к стене под узким стрельчатым окошком, Педрильо берет несколько аккордов и, отыскав нужный лад, начинает серенаду:

У сарацин жила в плену

Красотка взаперти.

Краше девицы не найду…

Плачет и днем и ввечеру,

Но некому спасти.

Из неизвестных из сторон

Приехал удалец.

Пленницы слышит жалкий стон.

«Ну, не горюй, — ей молвит он, —

Твоей беде конец».

— Погромче, ты слишком тихо поешь, — дергает его за рукав Бельмонте. — Дай лучше мне.

— Нельзя, вы не умеете петь дискантом, а на ваш тенор сбежится весь гарем. Вас разберут по членам, и отнюдь не ручищи евнухов — им не достанется.

В темную ночь к тебе приду,

Открою лишь только дверь,

Я за стеной тебя найду,

В самую полночь уведу,

Моим словам поверь.

Сказано, сделано, пока

Часы двенадцать бьют,

Деву берет его рука…

Наутро горница пуста,

Красотки не найдут.

— Стой, — прошептал Бельмонте. — Смотри.

Педрильо и сам видел: окно растворилось, и в нем мелькнуло женское лицо. Вот из окна что-то выпало. Ах! Веревочная лестница. Бельмонте придержал ее раскачивающийся конец. Снова женщина в окне, но уже — не лицо. Только до чего же оно узкое, это окно! Легче верблюду было попасть в рай, чем красавицам Востока с их пышными формами протиснуться в него. Однако девушке с Запада это удалось.^[105] Сперва показались ножки, затем оборочки, а затем и все остальное, включая премиленькую головку.

— Блондхен…

Когда Блондхен спустилась, Педрильо встретил ее словами:

— Ты уже слышала? Что она?

Блондхен не отвечала, она смотрела на Бельмонте. Педрильо поспешил представить их друг другу.

— Кавалер Бельмонте, мисс Блонд.

— Здравствуйте, — сказала Блондхен, протягивая руку. — Я много слышала о вас.

Бельмонте молча пожал протянутую руку.

— Я не знаю, что произошло, — продолжала она, — но мне, по-видимому, больше нечего делать в этом мире. Моя госпожа, дона Констанция,

отказывается открыть мне дверь и подозревает в предательстве ту, которая с радостью примет за нее все мучения и давно бы умерла, если б не была ее телом, — голос ее звучал ровно, спокойно, но это был уже не ее голос. — Мы все, полагает моя госпожа, страшные демоны и надеваем человеческую личину только в тот миг, когда она на нас смотрит. Она лишилась рассудка.

— Ну что я вам сказал?

Бельмонте даже не взглянул на Педрильо, он стоял как молнией пораженный.

— Послушай, Блондхен, может, все еще поправимо…

— Что поправимо, что поправимо! — Блондхен закрыла лицо ладонями и горько заплакала. — О чем ты говоришь… — ее душили рыдания, — когда она предпочитает нам пашу.

И снова сверкнула молния — то Бельмонте выхватил шпагу.

— Ваша милость, — испугался Педрильо, — но мы-то не будем терять рассудок.

— Это все ты, Педро. Это ты в темноте ее путал демонами.

— Я!?

— Да, ты. Тогда на корабле.^[106]

— Блондик, миленький, ты же не знаешь ничего. Это оттого, что они обманули ее: настоящего художника спрятали позади зеркала, а ей показали отвратительного уродца, гнома, который стоял за мольбертом.

— Я понял… теперь я все понял… Проклятье! — Бельмонте вспомнил нежную руку, ожерельем обвившую шею паши,^[107] и его собственная рука, державшая шпагу, побелела — с такой силой сжала ее.

Педрильо заметил это.

— Хозяин, вам все равно не удастся выдавить ни капли соку из этой штуки.

А Блондхен тем временем уже карабкалась по веревочной лестнице, унося с собой ошеломительную новость. Вот и дверь, возле которой так часто стояло блюдце с молоком или тарелочка мюслей. Откинув волосы, Блондхен приложила к ней ухо. Тихо. В эту тишину мучительно вслушивались по обе стороны двери. Когда Блондхен представляла себе, как там, вся трепещущая, сжавшаяся в комок Констанция — верно, забаррикадировавшаяся — смотрит в невыразимом ужасе на дверь, и этот ужас внушает ей она, Блондхен… о, тогда миллион крючьев разрывал ее сердце, и выдержать, пережить это было выше всяких сил. Она вздохнула и словно надела на голос маску:

— Душа моя, все разъяснилось. Оказывается, злодеи все подстроили. Мерзкого карлика они выдали за Бельмонте, а настоящего Бельмонте скрыли за зеркалами. Вы слышите меня?

Она, конечно же, слышала. И, конечно же, не верила ни одному слову.

— Педро только что узнал об этом от самого Осмина. Все готово для побега. Бельмонте здесь, он ждет.

Но из-за двери не доносилось ни звука. Зато снаружи снова раздалось пение. Педрильо, исчерпав свой репертуар, принялся за чужой.

— Послушайте… Слышите? Чу!..

Резкий женский голос пел:

Скоро восток золотою

Ярко заблещет зарею,

Что же, друг нежный, с тобою,

Вся ты окована сном?

Прочь отгони сна мечтанье,

Выйди ко мне на свиданье,

Полон тоской ожиданья,

Ах, здесь стою я под окном.

Но напрасно Педрильо соперничал с Имой Сумак. И напрасно Бельмонте, не отрываясь, глядел наверх, на стрельчатое окошко, держа в свободной руке конец веревочной лестницы.