Суббота навсегда
Шрифт:
Эмпирей любви небесной,
Верным служащий приютом;
Первый двигатель, собою
Увлекающий планиды…
И затем третий:
Эта сфера — вы, Констанса,
Замкнутая волей судеб
В этом недостойном месте,
Что блаженство ваше губит.
Это пелось на мотив известного трехголосного канона Орландо Лассо («Во
— Ну вот, тоже мне еще одно трио страстных! У меня нет денег вам платить. Так что потише, пока не кончилось это для вас солнечным ударом, даром что час ночной, — и он показал на украшение рукояти своей шпаги: лик солнца с волнистыми лучами. Ответа на столь вызывающие речи, однако, не последовало, недаром говорится: «прикрытые» — что мертвецы.
Погонщики мулов и служанки, а также все остальные засмеялись, и только Аргуэльо крикнула:
— Ничего, Гуля Красные Башмачки и не таким нос натягивала. Легче верблюду проколоть ушко, чем…
— Бляха в ухо — вот как рассчитаю тебя! — Это раздался голос хозяина, распахнувшего ставни в окне второго этажа. — Простите, ваша милость, астурийку, — и все снова засмеялись. Эдмондо, полагавшийся более на хозяина, чем на косую служанку, отвесил поклон — самодовольный и низкий — тенору. На языке официальных бумаг это называлось «препоручил ему свои уста».
Тенор запел, да как сладостно. Но при этом был сложения слишком тенорового, чтобы выступать в роли Тристана. Поначалу то была величественная сарабанда на мавританский лад, как ее танцевали еще иудеи; но неожиданно все сменилось искрометным «Все скачут на конях» («Все скачут на конях, а Сан-Мигель на одной ножке всех обскакал» — лишь с другими словами) — и пошла такая хота, только гляди, чтоб ноги не отдавили.
САРАБАНДА
Пою тебя, Констанция Святая:
Внемли певцу с высот небесных рая
И испроси прощения у той,
Чей дерзостно нарушил он покой.
О женщина, чье имя Постоянство,
Вдовицы бледной скорбное убранство
Твоим уделом только тот считает,
Кто верность с одиночеством мешает.
И пошла хота:
Мы Констанцию Святую воспоем,
Ты верна лишь идеалу быть вдвоем.
По две флейты, по две арфы, шесть ребек,
Вжарят так, что взяли б с бою Баальбек.
Не успели танцоры отдышаться, как затрещали кастаньеты, музыканты заиграли щипками — началась чакона, причем Аргуэльо, в какой-то момент оказавшаяся без своего партнера-водовоза — он отошел за угол отлить — продолжала танцевать одна. Так лошадь, в разгар атаки потеряв всадника, продолжает скакать вместе с эскадроном дальше на вражеский редут — зрелище и жестокое и жалкое разом. Каждый четный повтор колена танцующие отмечали хлопком в ладоши над головой и восклицаньем: «Лишь в чаконе вся сполна прелесть жизни нам дана».
ЧАКОНА
Ночным Толедо
Мы шли за хлебом,
Любви и зрелищ
Не зная страха,
Ревела Тахо
Гвадалахарой —
Этакой харой.
И все хором:
Лишь в чаконе вся сполна
Радость жизни нам дана.
И дон Эдмондо
Вскричал, что он до
Ночных ристалищ
Мне не товарищ,
Что нету мочи…
Короче, очи
Он смежить хочет
Любой ценою
В ближайшем сквере.
Лишь в чаконе вся сполна
Прелесть жизни нам дана.
Хосе Гранадоса сменила Инеса Галанте, она же Гвадалахарский Соловей, продолжившая то же, но на мотив «прискорбья»:
ПРИСКОРБЬЕ
Чует юная испанка, опершися о балкон,
Скоро за борт ее бросит расшалившийся Эдмон.
Зря коленку сквозь решетку продевала из окна,
Смежил сон чугунный очи кавалеру — ты одна!
И все, с прихлопом:
Истомился кавалер,
Храп сотряс ближайший сквер.
Сам Эдмондо нашел, что и чакона и «прискорбье» хороши. (А что «до ночных ристалищ он кому-то там не товарищ», так, значит, было от чего устать, Матка Бозка Ченстоховска!) Всегда «нравится» то, за что деньги заплачены. Отсюда и «публика дура», отсюда и восторги, даже если в пору свистать и забрасывать артистов гнилыми яблоками. В этом смысле погорелых театров не существует. Быть может, существовали раньше, когда билеты были дешевле или зрители, наоборот, богаче, но не в описываемое время. Зато Эдмондо прекрасно видел, что эти платные ходатаи за него перед святой Констанцией свято блюдут интересы своего манданта. Аргуэльо, например, танцевавшая соло (водовоз так и не появился), влезла с такой чаконой:
Понапрасну, Эдик, ходишь,
Понапрасну ножки бьешь,
Ничего ты не получишь
И ни с чем домой уйдешь.
На это тенор сказал басом:
— Молчи, трубадурша иудина, а то по морде схватишь.
Но уже в одном углу разводили похабень:
Ты, Констансика, чурка младая,
Ножкой дивной взмахни еще раз,
Так высоко, чтоб все увидал я
И от счастия впал бы в экстаз.