Суббота навсегда
Шрифт:
— На момент прибытия сюда Справедливости мы допрашивали хозяина венты, который утверждает, что видел убийцу, — сказал отец.
— О, даже видел убийцу? Как это мило с его стороны. Это правда?
— Сущая правда, Справедливость.
— Ну, так не томи уже.
— Пуэлья, Справедливость… помешать надо.
— Плевать мне на пуэлью, я не голоден. Рассказывай, как это было.
— Мы уже отошли ко сну, Справедливость. Сегодня Юрьев день, значит, и серенад не будет под окном, можно спокойно выспаться. — Альгуасил взглянул на Гулю Красные Башмачки и понимающе кивнул. — Как вдруг, Справедливость, за
— Складно брешешь, — сказал альгуасил. — Ступай помешай пуэлью.
— Справедливость…
— Ты хочешь меня уверить, мошенник, что рассказал чистую правду? Такого не бывает, все врут. И даже я сейчас, вот так говоря. Но тебе этого не понять, бестолочь. Иди помешай пуэлье подгореть… и чтоб непременно тринадцатого года! — прокричал он ему вслед. — А вы, кавалеры мои, — это относилось к почтительно внимавшим ему корчете, которые при этом стремились придать своему вниманию почтение нехолуйское, не к чину — а к гуру, наставляемого к наставнику, они хорошо знали своего альгуасила, — вы зарубите себе на носу, врут все, это в человеческой натуре: не знать, а сказать, не говоря уже о тех, кто знает и не говорит. Наша с вами задача заставить первых и вторых поменяться ролями. Скажи мне, красавица, — альгуасил начертил в пространстве вензель жезлом — жестом, каким регулировщик прекращает движение транспорта по одной артерии и отворяет другую, — ну, во-первых, как твое имя?
— Констанция, Справедливость, — и та, что так звалась, присела.
А про себя думает: небось поразился, встретив здесь, в вертепе, девушку с манерами. Альгуасил, конечно, не то, совсем не то. Не белый парик грезится ей, покуда губами владеет священный тик молитвы… Но кареты с гербом нет и неизвестно. Парик альгуасила может сойти за шкуру Предтечи.
— Гм… ты кажешься настоящей сеньорой. Что ты сказала? Ах, ты молишься. Значит, ты еще и благочестива. При такой внешности это отнюдь не лишнее. А как вы, ребята, считаете? — он употребил португальское слово rapazes.
Корчете считали так же — они тут же пошли смешками, придав себе, по возможности, залихватский вид.
— И вы всегда, ваша милость, запираетесь на засов? — Констанция молчала. — Понимаю, засов — это как аплодисменты певцам, если они захотят спеть на бис. Открой свое сердце, красавица — альгуасилу можно. Он тот же священник, только властью вязать и разрешать облечен земным царем. Кто твоя заступница, тоже Лоретская Божья Матерь?
— Нет, Справедливость, моя — Мария Масличная.
— Да что ты говоришь? И моя. И поверь, нет защиты надежней, чем у Марии Масличной. За ней как за каменной стеной.
— Я знаю.
— А что же батюшка твой поручил себя Лоретской Божьей Матери?
— Это
— Ну, тогда понятно. А ты любишь, я погляжу, к Пречистой Деве с молитвою обращаться. Да и вообще разговор о Сладчайшей тебе по душе.
— Да, Справедливость. Стоит только Богородицу позвать, как душа, допрежь ледяным страхом скованная, топится в сиянии Ее Святого Имени. Прямо грудью это чувствуешь — как страх избыт.
— А что, страшно часто бывает?
— Ах, Справедливость, беззащитной девушке всегда страшно.
— Гм… в особенности на постоялом дворе. Конечно, девушке, как ты, здесь не место. Каждый тебя глазами пожирает, так и норовит изгрызть…
— Риошка, тринадцатенького-с! — Радостно возвещая это, Севильянец с нарочитой неуклюжестью, подобающей хорошему трактирщику, вбежал в залу. — Сейчас и пуэлья…
Альгуасил замахнулся на него хустисией:
— Изыди, я не голоден… Так что же, — продолжал он медоточиво, — страшно бывает?
Но при отце Констанция вновь сделалась молитвенно нема, уже распустившийся было бутон ее уст вновь закрылся.
В гневе альгуасил шлепнул жезлом по столу — как мухобойкой. На этот раз на кресте осталась муха.
— Ты расскажешь наконец, что здесь было?
— Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Я ничего не знаю, Справедливость. Меня разбудил страшный грохот, словно град камней обрушился на меня, и я — это более не я, а грешница, приведенная к Господу нашему чернокнижниками и фарисеями. Я убоялась и стала читать молитвы. А потом голос батюшки проговорил: «Благополучна ли ты, моя дочь?» На что я ответила: «Невредима, отец».
— И давно ты запираешься на засов? В принципе это похвальная предосторожность, я просто хочу знать, что ей предшествовало — и когда?
Поскольку и Севильянец и его дочь молчали, первый растерянно, вторая смущенно, альгуасил повторил вопрос:
— Скажи мне, девушка, кто-нибудь уже посягал на твою честь?
И на это ответа не последовало. Тут альгуасил взревел:
— Властью, данной мне Его Католическим Величеством, королем Испании и обеих Индий, приказываю: говори, да или нет.
— Не знаю.
— О-о-о, Сссантисссима! А кто же знает? В моей практике, милочка, был случай: к одной красотке вожделело несметное количество мужчин. Каждую ночь к ней пытались ворваться неизвестные. Так продолжалось, пока не выяснилось: дождавшись, когда все уснут, девица сама начинала колотить в запертую изнутри дверь и звать на помощь. Послушайте, хозяин, она у вас часом не Красная Шапочка?
— Нет, она Гуля Красные Башмачки, — простодушно отвечал Севильянец.
— Ладно, давай пуэлью.
Воздав пуэлье по заслугам и узнав, где Севильянец берет баранину, куски которой отыскать в курганах риса оказалось неизмеримо проще, нежели притаившихся в укромных уголках Толедо преступников, страж порядка вернулся к непосредственной цели своего визита.
— А кто здесь в последние дни концерты давал?
— Концерты… в последние ночи-то… Поди узнай их, этих прикрытых господ. Как поется:
Усы плащом закрыв, а брови шляпой,
Со шпагою под мышкой и…
<