Суббота

Макьюэн Иэн Расселл

Что еще ждет его, кроме смертей? Тео в первый раз надолго покинет дом: писем, открыток, электронных писем от него ждать не стоит — разве что позвонит по телефону. Они будут ездить к сыну в Нью-Йорк, слушать, как он преподносит американцам английский блюз, который, вполне возможно, придется им не по вкусу. Может быть, Генри увидится со старыми друзьями из больницы Белльвью. У Дейзи выйдет книга; она родит ребенка и привезет в Англию своего Джулио — того самого смуглого полуобнаженного красавца, которого разглядел Генри между строк стихотворения Арнольда. Присутствие младенца оживит старый дом, но уже не Генри и не Розалинд будут вставать к нему по ночам. И не Джулио — разве что он какой-то необыкновенный итальянец. И это все прекрасно. А потом ему, Генри,

исполнится пятьдесят, и он бросит сквош и марафон; Дейзи и Джулио найдут себе жилье, Тео тоже, дом опустеет, а им с Розалинд, до конца выполнившим свой родительский долг, останется лишь крепче держаться друг за друга. Тоска по какой-то другой жизни, беспокоящая Генри в последнее время, угаснет. Настанет время, когда операций у него станет меньше, а административной работы больше — сейчас такое и вообразить трудно, — а Розалинд уйдет из газеты и сядет писать книгу; а еще позже настанет время, когда площадь, бродяги, шум и пыль городских улиц станут для них невыносимы. Или, если все же начнется джихад, страх бомбежек погонит их в пригород, или в сельскую глубинку, или в замок — так их суббота сменится воскресеньем.

Позади него, словно взволнованная его мыслями, тихо стонет и поворачивается на другой бок Розалинд. Она не просыпается, и Генри снова смотрит в окно. Лондон — его малый уголок Лондона — раскинулся во сне, беззащитный, как и сотня других городов. Скорее всего, бомбежка начнется в час пик — удобное время. Будет похоже на Паддингтонское крушение: вздыбленные рельсы, искореженные поезда, разбитые окна, больницы, работающие в чрезвычайном режиме. Берлин, Париж, Лиссабон. Власти единодушны в том, что нападение неизбежно. Пероун живет в трудные времена — так пишут в газетах. Редкий случай, когда газеты правы. Но с вершины своего дня такоебудущее ему разглядеть трудно: возможно всякое. Быть может, столетие назад какой-нибудь доктор средних лет вот так же стоял у окна, кутаясь в шелковый халат, за два часа до блеклого зимнего рассвета, пытаясь угадать, что готовит ему грядущий век. Февраль тысяча девятьсот третьего. Стоит позавидовать этому эдвардианцу — он еще ничего не знал. Если у него были сыновья, он не знал, что через тринадцать лет может потерять их при Сомме. А как насчет Гитлера, Сталина, Мао? Каков их совместный счет — пятьдесят, сто миллионов жертв? Если бы рассказать ему, что за ад ждет его впереди, если попытаться его предупредить — добрый доктор, избалованный десятилетиями мира и процветания, просто бы вам не поверил. Бойтесь утопистов, ревностных искателей пути к идеальному общественному строю. Они снова здесь, тоталитаристы всех форм и мастей: пока еще слабые и разрозненные, они растут, набираются сил и жаждут крови миллионов. Проблема на ближайшую сотню лет. Но, быть может, все это лишь фантазия, преувеличение, рожденное усталостью и ночью? Быть может, в мире не происходит ничего страшного, ничего такого, с чем не смогли бы справиться время и здравый смысл?

Куда легче разглядеть ближайшие события: так же неотвратимо, как смерть его матери, надвигается обед в иракском ресторане в Хокстоне с профессором Талебом. Война начнется в ближайший месяц: точная дата еще не назначена, как бывает с крупными спортивными состязаниями на открытом воздухе. Позже нельзя — станет слишком жарко и для убийств, и для освободительной борьбы. Багдад ждет своих бомб. А Генри — неужто по-прежнему жаждет сместить тирана? В конце своего дня он робок, уязвим, он зябнет и кутается в халат. Слева направо небо прочерчивает самолет, с обычным глухим рокотом опускаясь вдоль Темзы к Хитроу. Собственный жаркий спор с Дейзи Пероун теперь припоминает смутно, как будто это было не с ним. В чем, собственно, он уверен? В том, что общество, о котором рассказывал профессор, не имеет права на существование; в том, что, как бы ни были темны мотивы американцев, из разрушения этого общества должно выйти что-то хорошее. По крайней мере, убийств станет меньше. А Дейзи могла бы ответить на это: как ты можешь слепо доверять одному человеку, ведь есть и другая точка

зрения? У женщины, ждущей ребенка, своя правда. Быть может, утро возродит в нем надежду на решительные действия? Сейчас он ощущает лишь страх. Он слаб, он так мало знает, он боится непредсказуемых последствий, порождающих новые действия, новые последствия, пока ты не оказываешься там, куда вовсе не предполагал и не желал попасть, — с ножом у горла. На втором этаже, ниже Андреа Чепмен, грезящей о карьере врача и влюбленной в серьезного молодого доктора, лежит во мраке Бакстер, и двое полисменов сторожат его сон. Вот оно, единственное, в чем Генри не сомневается. Это убеждение родилось в нем за ужином, еще до того, как позвонил Джей, и обрело форму, когда он, сидя в отделении интенсивной терапии, щупал у Бакстера пульс. Он должен убедить Розалинд, затем — остальных членов семьи, затем — полицию не возбуждать дела. Пусть лучше найдут того, другого. Бакстеру и так осталось слишком мало: скоро, совсем скоро его начнут мучить галлюцинации. Генри найдет коллегу или двух, специалистов в этой области, которые убедят Королевскую прокуратуру, что Бакстер не дотянет до суда в здравом уме. Может быть, это правда, а может быть, и нет. Пусть отправляется в хорошую больницу, где ему будет удобно и спокойно. Генри сам подыщет ему больницу и сделает все возможное, чтобы облегчить его муки. Значит ли это, что он прощает? Нет, вряд ли, да и не он должен прощать. Стремление искупить вину? В конце концов, ответственность лежит на нем: именно он, выехав двадцать часов назад на улицу, закрытую для проезда, инициировал эту цепь событий. Или просто слабость: достигнув определенного возраста, осознав, что отпущенный тебе срок близится к концу, уже предчувствуя смертный холод, начинаешь вглядываться в умирающих с особым, почти родственным интересом. Но ему приятнее думать, что это просто реалистический взгляд на вещи: наказывая человека, стоящего одной ногой в могиле, они сами себя унизили бы. Спасая жизнь Бакстеру в операционной, Генри тем самым приговорил его к продолжению мук. Ну и хватит с него мести. А экспертиза и лечение — те области, где он, по крайней мере, может что-то сделать, может контролировать ход событий. Он знает, как устроена эта система, знает, что хорошие и плохие больницы отличаются друг от друга как небо и земля.

Стихотворение, которое прочла Дейзи, зачаровало одного из слушателей. Возможно, другие стихи тоже привели бы к внезапной перемене настроения. И все же Бакстер подпал под влияние волшебных слов, остановился на путях своих, вдруг вспомнив о том, как хочет жить. Разумеется, все, что он сделал, непростительно. И все же… Бакстер услышал то, чего Генри никогда не мог и, скорее всего, никогда не сможет расслышать, несмотря на все попытки Дейзи привить ему вкус к изящной словесности. Какой-то поэт девятнадцатого века (надо бы разузнать, кто он вообще такой, этот Арнольд) затронул в Бакстере струну, которой он, Пероун, даже не может подобрать определения. Отчаянная жажда жизни, жажда восприятия, познания и действия проснулась в нем в тот самый миг, когда дверь сознания уже начала захлопываться, отделяя его от мира. Нет, нельзя допустить, чтобы последние свои дни он провел в камере, дожидаясь нелепого суда.

Генри тихо закрывает окно. За стеклом — мрак и холод: до рассвета еще часа полтора. Три медсестры, весело болтая, спешат через площадь в его больницу, на утреннюю смену. Он отгораживается от них ставнями, идет к постели, скидывает халат. Розалинд лежит спиной к нему, поджав ноги. Он ложится рядом и закрывает глаза. На этот раз он не боится бессонницы, он знает, что скоро забудется сном. Потому что сон — больше не отвлеченное понятие, а вполне материальная вещь, древнейший вид транспорта, неспешно влекущий его из субботы в воскресенье. Он придвигается к Розалинд, ощущая ее тепло, ее запах и под нежным шелком пижамы — милые очертания знакомого тела. Не открывая глаз, целует ее в затылок. Его последняя мысль, перед тем как заснуть: и так будет всегда. И еще одна: нет ничего, кроме этого. И наконец, тихо, почти неслышно, издалека: день окончен.