Субботним вечером в кругу друзей
Шрифт:
— Потом к тебе подошла собака и стала облизывать твой зад. А мы не могли понять, в чем дело.
— Вкусный был пирог, — мечтательно сказал я. — С вареньем. Очень мне понравился. Ты тоже, кажется, ел его?
— Да, ты, я и собака. Мы трое. Остальные отказались. Кстати, а куда потом делись твои брюки? Они на самом деле очень хорошо сидели на тебе.
— Я покрасил их в другой цвет.
— Да, помню, помню. В черный, кажется.
— Нет, в коричневый. Под цвет варенья.
— Ну ладно, — примирительно сказал мой друг — Я пошел. Ты все-таки прочитай мою книгу. И напиши
— Хорошо, — сказал я. Непременно прочитаю. — Можешь не сомневаться…
После этого Николай Павлович еще три раза заходил ко мне и бестактно интересовался, прочитал ли я его книгу.
Когда он пришел в четвертый раз, я швырнул ему газету и сказал:
— Здесь напечатана моя рецензия на твою книгу. В ней все написано: и как звали героиню, и как она поступила с главным героем. Ну что ты, Фома неверующий, пристал ко мне? Что я тебе плохого сделал?
— Написал? — недоверчиво переспросил он. — Ну спасибо, ну удружил… А как же ты все-таки сумел написать ее, не читая роман?
ЧУДАК
Это только кажется, что чудаков стало меньше. Чудаками и нынче хоть пруд пруди. Стоит только внимательно присмотреться. А бывает, что и присматриваться не надо. Все и так ясно, с первого взгляда.
Вот, пожалуйста! Заказали одному скульптору скульптуру. Водрузили ее затем на какой-то пьедестал, закрыли простынкой и назначили дату открытия.
Собрался в день открытия народишко — стоит глазеет. Ну и наш городской руководитель культуры стоит у микрофона. Сейчас выступит, и сразу ему ножнички — пожалуйста, он чик-чик, перережет ленточку, и готово.
— А где, — говорит, — скульптор? Почему его сюда, на трибуну, не пригласили?
То лицо, у кого он спрашивает, помялось и отвечает:
— Да неудобно было, Павел Иванович, он вроде бы выпивши… На радостях, наверное… Пусть из толпы смотрит. А то он нам всю картину испортит. Тут из телевидения приехали, из киностудии. Сюжет снимать будут для хроники.
— Хорошо, в таком случае, пусть пока постоит в толпе. Потом подведите.
Шли последние приготовления. Киношники и телевизионщики устанавливали свои камеры и осветительные треноги. Суетились и нервным тоном отдавали последние указания распорядители. И в это время внимание руководящей персоны, которая уже собралась начать свою речь, привлек какой-то безалаберный тип, который торчал около скульптуры и мешал операторам. Весь был он какой-то расхристанный, небритый, пальто расстегнуто, концы шарфа болтаются, шапка сдвинута набок. Ходит и чего-то бормочет, лезет прямо под юпитеры. Павел Иванович, конечно, сразу взъярился:
— Гоните этого типа в шею! Чего он там крутится? Есть же нахалы. Как увидят кинокамеру, так с ума сходят, сразу лезут в объектив…
Типа, конечно, увели под руки, хотя он отчаянно сопротивлялся и что-то выкрикивал.
— Чего он там кричал? — поинтересовался Павел Иванович.
Ему осторожно объяснили, что это не кто иной, как сам скульптор. Может побежать, вернуть его?
— Ну нахал! — не смог сдержать возмущения Павел Иванович. — И как его угораздило прийти в таком непотребном виде? Я, знаете ли, этого
— Так ведь талантливый человек, Павел Иванович.
— Не верю. Вы только посмотрите на него: небритый, неопрятный, лезет куда не надо. Нет, не талантливый человек, а чудак какой-то.
— Да вы не на него смотрите, Павел Иванович, — сказало должностное лицо, к которому он обращался, — а на скульптуру. Сейчас увидите, как хороша.
— Да что скульптура? — с брезгливым выражением на лице сказал Павел Иванович. — Когда скульптор такой безалаберный. Нет уж, увольте.
Ему дали знать, что все готово для съемок, он придал своему лицу подобающее выражение и начал свою речь.
ПАЛ МИХАЛ
Я — писатель. У меня творческая натура, молодая жена и, увы, склероз. В остальном я довольно везучий человек. У меня есть большая квартира, зимняя дача, регулярно выходят книги. Что еще надо для полного счастья?
И вот на днях сгорела моя зимняя дача. Остались лишь одни дымящиеся головешки. Я ходил вокруг пепелища, тыкая в него своей сучковатой самшитовой палкой словно понуждая сгоревшую дачу восстать из пепла.
— Птенчик мой, не переживай, — уговаривала меня жена, с жалостью заглядывая мне в лицо. — Плюнь на нее. Здоровье дороже.
Я плюнул, но от этого мне легче не стало.
— А ведь дача наша не застрахована, — с запоздалым сожалением сказал я. — Помнишь, к нам ходил какой-то проныра, страховой агент, Пал Михал. Прямо в душу лез со своей страховкой. Как он меня уговаривал застраховать эту чертову дачу, а я только посмеивался. Стоит-де мне застраховать ее, как она тут же сгорит.
— Если бы ты меня слушал, все было бы по-другому, — сказала жена.
Я с укором глянул на нее — она замолчала.
— Я еще помню, как этот нахальный тип приставал с огнетушителями, — с горестью сказал я. — Все твердил: «Обязательно купите огнетушители». Будто эти огнетушители предохранят от любой напасти. Прямо в душу лез с ними.
— Ты все-таки купил их, — сказала жена.
— Еще бы! — кивнул я. — А когда купил их и установил снаружи у стены дома, прибежал этот агент и уговорил меня, чтобы я занес их в дом. «Огнетушители не морозоустойчивы. Их надо хранить в тепле», — с сарказмом передразнил я. — Только чтобы отвязаться от него, я затащил их в сени, и вот они сгорели вместе с дачей.
— А как он радовался, когда ты купил эти огнетушители, — напомнила жена.
— Чтоб ему ни дна ни покрышки! — сказал я. — Ни на том, ни на этом свете.
— За что ты его так? — спросила жена. — Ведь он ни в чем не виноват. Он хотел как лучше.
— Еще бы! Как лучше — для него погреть руки у чужого пожара, — съязвил я. — Нет, что ни говори, а я рад, что в конце концов выгнал его.
— А все-таки он хороший человек, — сказала жена. — Он учил тебя, как пользоваться огнетушителями. Это совсем не входит в его обязанности.
— Да-да, — угрюмо усмехнулся я. — Совершенно заморочил мне голову своими огнетушителями, а дача все-таки сгорела.