Суд идет
Шрифт:
Кирбай перевел взгляд на вошедших, которые остановились у дверей, почесал небритую румяную щеку и принялся барабанить пальцами по клеенчатому валику дивана.
— Я считаю, что мы это можем сделать и без Ядрова. Не только можем, но и должны.
— Смотрите, Валентин Ерастович, вам виднее. Но я считаю, что без Ядрова мы это делать не имеем права. Это его прямая компетенция.
— Насчет прямых компетенций — это ваша вечная демагогия. Выносите на бюро — решим без Ядрова.
Ядров был первым секретарем райкома партии и уже неделю как находился в отъезде. Его замещал Кругляков.
Потирая гладко
— А это что за манифестация? — спросил Кирбай и кивнул в сторону двери.
— Проходите, чего застыли на пороге, — ободрил вошедших Кругляков и жестом показал на стулья, стоявшие ровным рядком у стены. — Картину можете поставить у двери, издалека лучше смотрится.
Сашка аккуратно поставил портрет к стене и, не дыша, сел рядом с Матюшкиным, который, как видно, тоже не особенно спокойно себя чувствовал.
— Принесли на утверждение. — Кругляков посмотрел на Кирбая. — Как вы находите? Да, кстати, оригинал с собой?
Дрожащими пальцами Сашка поспешно достал из блокнота расчерченную на мелкие клетки открытку и положил ее на стол перед Кругляковым. Тот переводил взгляд с открытки на портрет и с портрета на открытку. И так несколько раз.
— А что вы думаете — и в самом деле недурно! — Секретарь выжидательно смотрел на Кирбая.
Майор долго и пристально глядел на портрет, потом круто поднял левую мохнатую бровь и взглядом, пришившим Сашку к стене, спросил:
— Фамилия?
— Шадрин.
— Где живешь?
— На Рабочей улице.
Кирбай еще с минуту молча смотрел на портрет.
— А патент у тебя есть?
— Какой патент? — Голос Сашкин дрогнул.
— Патент на право рисования вождей? — Майор не спускал с Сашки холодного, с оловянным отсветом взгляда.
Этот взгляд заставил Сашку съежиться.
Он вспомнил неприятнейший эпизод из своего детства. Тогда ему было семь лет. Это было в тридцать третьем году, в школу он еще не ходил. Вместе с соседским мальчишкой Сенькой, внуком деда Евстигнея, погибшим в последние дни войны под Берлином, они направились однажды в «Заготзерно» и, шныряя у сушилок под возами, тайком от сторожа нагрузили карманы пшеницей для голубей.
По дороге домой, уже у самого раймага, в добрых полутора километрах от «Заготзерна», их остановил милиционер и ощупал карманы. Обнаружив в них пшеницу, он повел ребятишек в милицию и сдал их дежурному старшине Кирбаю, который в те годы был молодым и статным парнем. С полчаса Кирбай пугал ребятишек наганом, стучал кулаком по столу, ставил обливающихся слезами виновников к стене и, прицеливаясь, объявлял, что непременно застрелит их. Ребятишки в ужасе бросились в ноги старшине и, елозя голыми коленками по зернам пшеницы, слезно молили: «Дяденька, прости, больше не будем!» А Кирбай входил в раж. Потешаясь, он запер ребятишек в камеру предварительного заключения, объявил им сквозь крошечное зарешеченное оконце в двери, что расстрел отложил до вечера, после того как арестует и посадит в тюрьму родителей. Защелкнул окошечко и загремел по коридору коваными сапогами.
От мысли, что их расстреляют, а матерей и отцов посадят
На всю жизнь Сашка запомнил этот стальной, холодный блеск светло-голубого глаза, который смотрел на него сквозь прорезь прицельной колодки нагана, когда он ползал на коленях по рассыпанным зернам пшеницы.
— Я к вам обращаюсь, молодой человек. — В голосе Кирбая послышались звуки стальной косы, наскочившей своим острием на кость. — Предъявите ваш патент на право рисовать портреты вождей!
Лицо Сашки стало еще бледнее.
— Товарищ начальник, я этого не знал…
— Незнание не есть доказательство! Это меня не касается, — сказал майор раздраженно. — В прошлом году вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о наказании за расхищение государственного и колхозного имущества. И вот нашелся один такой молодчик, который не знал про этот Указ, не читал о нем в газете и украл казенные деньги. Как вы думаете, можно его судить за хищение или нельзя?
Сашка перекатывал в руках кепку и молчал.
— Я вас спрашиваю, нужно его судить или пусть дальше ворует, раз он не знал про этот Указ?
— Товарищ начальник…
— За такие вещи отдают под суд! Ишь ты, художник нашелся! Вождей вздумал рисовать! Где работаешь?
— Пожарником. — Лицо Сашки приняло землистый оттенок.
— Забирай свой портрет, и чтоб больше никто его нигде не видел. Ясно?!
— Товарищ начальник, я его три месяца рисовал, куда же мне его девать теперь?
— А это уж я не знаю, куда ты его денешь. А вот куда тебя за эти выходки деть — это я еще подумаю. — Кирбай посмотрел на Матюшкина. — А вам, товарищ заведующий клубом, пора знать, кому можно заказывать портреты для общественных мест.
— Вы понимаете, товарищ майор… — пытался что-то сказать заведующий, но Кирбай его оборвал.
— Я вас понимаю… я все понимаю! Ступайте и думайте головой, а не тем, на чем сидите.
В течение всего разговора Кругляков не проронил ни слова. Он нервно ходил вдоль стены и похрустывал маленькими пухлыми пальцами. На голенищах его начищенных сапог играли солнечные зайчики.
Из кабинета второго секретаря Сашка вышел, как из парной бани. По его раскрасневшемуся лицу бежали ручейки пота. Кирбай еще посмотрит, куда его теперь деть… Он обещал завести дело. «…Патент… Указ Президиума Верховного Совета…» Слова эти ударами ременных бичей хлестали по сердцу, они то обжигали, то леденили мозг.
Матюшкину было неловко. Он знал, что подвел Сашку, а поэтому не смел смотреть ему в глаза. Он сухо попрощался с ним в коридоре райкома и свернул в одну из комнат райисполкома.
Сашка вышел на улицу. Накрапывал редкий крупный дождь. У ворот райисполкомовской конюшни в конском навозе возились ершистые воробьи. Две вороные лошади были привязаны к коновязи. Всхрапывая и пофыркивая нежными губами, они с хрустом жевали овес, засыпанный в корыте.
На деревянных приступках райисполкома сидел Васька Чобот. Поеживаясь от увесистых капель дождя, он втягивал свою сивую голову в худенькие плечи и раскосо смотрел куда-то вдаль, мимо конюшни. Остальные ребятишки разошлись, их разогнал дождь.