Суд идет
Шрифт:
– Поговорим откровенно, Екатерина Григорьевна. Наш друг выбрал скользкий путь. Так и передайте ему вместе с этим трактатом.
– Сережа? Сергей Владимирович?
О, эти очкастые барышни-подростки с непомерно большими кисами в цыпках и недоразвитой грудью! И эта первая тайная любовь на идейной основе! Самый подходящий материал для психологического эксперимента. Что-нибудь в духе старинной драмы - столкновение чувства и долга.
Он залюбовался фарфоровой группой, приютившейся на этажерке. Козлоногий сатир простер объятья ускользающей нимфе. Та, прикрыв руками фасад,
– Революция, партмаксимум, демократическая косоворотка покроя двадцатых годов,- он помахал тетрадью, что принесла ему Катя. Примерно в том же духе рассуждали троцкисты..
Катя была шокирована причем тут эти враги народа, диверсанты, вредители? Таких надо уничтожать беспощадно, как делает Берия. А Сережина организация, покамест безымянная, борется за свободу, за настоящую советскую власть. Она гадливо вздрогнула, вспомнив карикатуру в газете, где Троцкий, или Тито, или еще какой продажный убийца в виде хвостатой крысы восседал со своими прихвостнями на горе из человечьих костей.
Но Юрий не стал уточнять, кто такие троцкисты. Гораздо забавнее было амплуа ортодокса. Ему, всю жизнь защищавшему мошенников да спекулянтов, выступить вдруг адвокатом первого в мире государства!
Бодро вскочив с дивана, он принял меланхоличную позу, какую обычно употреблял на защите трудных клиентов. Отцеубийцы, казнокрады, растлители малолетних нуждаются в патетике, в риторической жестикуляции. Другое дело мелкое воровство или пьяный дебош. Там невредно и пошутить, и подпустить перцу. Но крупное преступление требует сочувствия. Адвокат - это совесть преступников, оскорбленная правосудием.
– Если б я лично не знал дорогого Сергея Владимировича, не был другом его отца, наконец, не познакомился с вами, Екатерина Григорьевна, я бы, я бы ..
Длинная тень Карлинского прыгала среди японских гравюр. Всплескивая руками, карабкалась на потолок. Опровергала.
– Нельзя допустить, чтобы... Всему миру известно. Либо - либо. Пусть. Марксизм, нигилизм, наплевизм. Фракция, акция. Левацкий загиб, правый уклон. Сугубо. Требует жертв. Великой цели. Во имя. Цель, цель, цель.
– Для хорошей цели и средства нужны хорошие,- слабо сопротивлялась Катя.
Карлинский ожесточился: эта тихоня толком не знает, откуда дети родятся, а туда же, рассуждай, мнит себя Софьей Перовской.
– Средства хорошие? Мокрого места не останется ни от вас, ни от ваших средств... Да вы сами, дай вам власть .. Если я, например, захочу быть императором. Или, по крайней мере, взорву памятник Пушкину у Тверскою бульвара... По головке погладите? Так не все ли мне равно, в какой кутузке сидеть? Реформаторы! Хорошего социализма желаете, свободного рабства?..
Вовремя спохватившись, он снова перешел на общедоступный язык:
– Объективно. Логика борьбы. Колесо истории. Агенты империализма. Вспять. Кто не с нами. Окружение. В одной стране. Поистине. Объективно.
Она подавленно молчала.
– Рьянцы, контр, ксизм-сизм-сизм.
– Мация-кация-зация-нация. Нцип-нцип.
Ьектив.
Гуманюция, Рfеrd!
Катя
– Тетрадочку-то советую ликвидировать,- крикнул ей вдогонку Юрий Михайлович.- А еще поразмыслите на досуге, что вам дороже... Во имя... Требует жертв... Эй! Екатерина Григорьевна!..
Он вышел на площадку и слушал, как стучат ее каблучки в гулком мраке подъезда. Девица - с норовом. Но по крайней мере прокурорский сыночек станет теперь осторожнее. Пускай не впутывает в азартные игры тех, кто сохраняет свободу. Свободу оригинального мышления.
Он свесился через перила и плюнул в пролет лестницы, похожей на колодец. Ответа не было долго. У него закружилась голова от этой чернеющей под ногами каменной глубины. Зато потом влажный отзвук донесся так отчетливо, что Юрий плюнул еще раз.
От спиртного Глoбов наотрез отказался - болело сердце. Ему, как почетному гостю, можно было не пить. Среди всей этой развеселой, сугубо мужской компании он один сохранял ясность взгляда, похлебывая для приличия шипучую минеральную воду.
Следователь Аркадий Гаврилыч увлек его в уголок. Под звяканье ножей и рюмок разговорец вышел интимный, любопытным ушам, если б таковые имелись, недоступный.
– Рабинович-то твой у нас теперь обитает. Переселили. Ну и глаз у тебя, прокурор!.. Снайпер! Робин Гуд! Тиль Уленшпигель!
Воровато оглянувшись, он почти уткнулся губами в прокурорскую шею:
– Помнишь намекал ты, еще в сентябре? Я сразу догадался. Копнули мы поглубже и говоря между нами, дельце получилось - пальчики оближешь.
– Неужели политика?
– Шутник ты, Владимир Петрович. Будто сам не знаешь... По твоим же зарубкам все начинали... Да если б он один!.. Тут, брат, масштаб государственный... Медицина!.. Чуешь? Все из этих... носатых... которые космополиты... Сплошняком!..
Он отскочил к столу, причитая по-бабьи:
– Насыщайтесь, ребятки, не стесняйтесь! На то и мальчишник, чтоб самим угощаться!
Владимир Петрович решил досидеть до конца. Ему нравились эти ребята, сослуживцы Аркадия Гаврилыча,- с открытыми, как ладонь, лицами, с чистыми, как стеклышко, биографиями, с незапятнанной совестью. Добродушные мужчины, наводящие ужас, может быть, на полмира.
Среди них имелись таланты: рекордсмен по прыжкам в воду, другой поет, как в опере, третий художественно свистит. Все были в штатском (только Глобов в мундире), а он хорошо знал - здесь есть капитаны, майоры, даже два подполковника. Невидимая грозная армия сидела за праздничной трапезой.