Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Человек создает свои законы, природа живет по своим. Человек часто пытается управлять природой, не зная сокровенных законов бытия.
Но в чем же высшее предназначение человека? Способен ли разум его, «венца творения», понять связь и обусловленность сущего? В чем тайна жизни? Оправдание ее и цель?
С этими мыслями и добрался Яловой до глубокого оврага, по склонам которого были вырыты штабные землянки стрелкового батальона.
У крайней стояли сани, запряженные парой лошадей. Гнедая кобыла, обеспокоенно вскидывая голову, поглядывала на тонконогого
«Вот она, жизнь! — выдохнул Яловой. — Любовью, материнством она продолжает себя в бесконечности».
Любить и понимать жизнь, любить других и ненавидеть все, что несет зло и разрушение, — только так можно жить!
9
Откуда-то издалека накатывался гул. Прерывистый, зловещий. Его прорезали хлопающие удары. Яловой уже понимал, что стреляют зенитные орудия, и еще не сознавал, почему, откуда, зачем они.
Мучительное пробуждение.
— Быстренько! Быстренько!.. Кто может — вниз, в бомбоубежище! За лежачими придут санитары.
Белая косынка мелькнула в дверном проеме, сестра кинулась в соседнюю палату.
И только теперь Яловой отчетливо различил натужное гудение немецких бомбардировщиков.
Раненые выскакивали из палаты в одном белье. Кто прыгая на костылях, кто выставив вперед закованную в гипсе, бревноподобную руку.
От ринувшегося сверху, вырастающего воя мелко задрожали стекла. Взрывом шатнуло здание, с потолка посыпалась штукатурка.
— Санитара! Санитара! — закричал майор из угла. Какой-то надорванный голос. Как и Алексей, он был «лежачим». Ранение в позвоночник. Парализованы ноги.
Он бесновался там у себя в углу.
— Мать вашу!.. Свиньи! Трусы!..
Мгновенная вспышка за окном. И грохнуло так, что показалось: накренился пол и кровать поехала вниз.
И пошло. Налет продолжался несколько часов. Били по железнодорожной станции — там скрещивалось несколько дорог. По беспрерывному разрозненному хлопанью зениток можно было догадаться, что вражеские самолеты подлетали группами, с разных сторон. Прерывистое гудение, короткий сверлящий вой… Взрывы следовали один за другим. Они то удалялись, то приближались к госпитальным зданиям.
Один из тех самолетов, которые не могли пробиться из-за яростного зенитного огня к станции, обрушил еще одну бомбу на темневшие внизу кирпичные коробки. Ударной волной рвануло окна, со звоном посыпались стекла. Осатанело взвизгнув, в пол возле кровати врезался осколок. Влажноватая тошнотная вонь взрывчатки кружила голову. Ветром отдувало штору. Она сиротливо хлопала, как флаг на корабле, терпящем бедствие.
Одиночество и бессилие. Пластом на кровати. Не то что сдвинуться, голову с трудом поворачивал.
Какое унизительное чувство беспомощности! Должно быть, подобное испытывают моряки на обреченном корабле, когда он, накренившись, медленно опускается в пучину.
— Гады!
— Слушай, майор! — Яловой старался говорить как можно отчетливее. Рокот самолетов, удары зениток глушили слова. — Пойми!.. Нам с тобой… уже ничего не страшно. Пойми это… и будь человеком!
Едкая дымная гарь, красноватые отсветы занявшихся пожаров, оглушающие всплески взрывов, вздрагивающая земля. И два беспомощных человека на утлых лодчонках-кроватях. То ли позабыли про них, то ли санитары побоялись вернуться и вынести в убежище. Но и здесь, в опустевшей госпитальной палате с разбитыми окнами, с обвалившейся штукатуркой, была своя цена мужеству.
Майор, комкая угол подушки, забивал ее в рот. Он молчал. Не проронил больше ни одного слова.
Ни тогда, когда начали возвращаться раненые, с судорожным хохотком обмениваясь подробностями, кто как бежал или падал при взрыве, кто это свалился в щель, да прямо на толстую повариху, и какими словами шуганула она бедного солдатика в бязевых кальсонах, севшего ей на шею…
Ни тогда, когда санитарка, ахая и удивляясь, что в палате во время налета оставались раненые, выметала штукатурку и стекла…
Ни на следующий день, во время обхода врача. До этого майор не терпел боли, костерил по любому поводу санитарок, сестер… Что-то не понравилось — тарелку об пол: не буду есть!..
К вечеру следующего дня после налета большую часть раненых отправляли на станцию для погрузки в эшелон. Санитарный поезд подошел накануне, попал под бомбежку, но все обошлось для него сравнительно благополучно: сгорели два вагона, в некоторых повылетели стекла. Поезд спешно привели в порядок, и он начал принимать раненых.
Автобусы и грузовые машины, осторожно минуя воронки, подъезжали к госпиталю. Кто мог ходить, взбирались сами. Тяжелораненых поднимали на носилках.
Ялового запеленали, как мумию. От шеи до пояса гипсовая колыбель — опасались, что поврежден позвоночник, — тяжелая неудобная колыбель, спина потела, даже шеей не повернешь; ногу заковали в металлические шины. Через заднюю дверцу сунули в автобус.
Впереди, подпрыгивая на сиденье, белесый кругломордый парень рвал на груди нижнюю рубаху, вопил:
— Га-а-ды! Почему не коли-и-те… Им все до лампочки, лишь бы вытолкать. Сестру-у сюда! Помираю-ю!
По-дурному закатив глаза, начал биться об стенку. В автобус поднялся начальник отделения Шкварев.
— Помолчи-ка! — негромко приказал он.
— Все вы га-а-ды! — еще сильнее завопил парень. Он задыхался, хрипел.
— Перестань! Тебе же сделали укол! — поднял голос Шкварев.
— Обманщики! Я дурачок, что ли! Воду вогнали под кожу. Живодеры!
— Слушай, что я тебе скажу, — Шкварев говорил с отчетливой властностью. — Мы ввели тебе новое лекарство. Понимаешь, новое, чтобы ты не привыкал. В твоих интересах. Оно действует медленнее. Зато безвредное. Понял меня? А теперь замолчи. Перестань хулиганить Будешь кричать, я сниму тебя с эвакуации.