Судьба императора Николая II после отречения
Шрифт:
Я остановился на этих индивидуальных случаях для того, чтобы еще раз показать тенденциозность мемуаристов, которые по своему официальному положению в Комиссии, казалось бы, могли быть компетентными свидетелями. Комиссия неизбежно отражала в себе отрицательную сторону деятельности министерства юстиции и всего правительства, совершенно подчас запутывавшегося в своей двойственной политике комбинации постулатов свободы, права и законности с революционным насилием и согласованности с настроениями революционной демократии [142] . Судьба заключенных в этом отношении, конечно, представляет очень наглядную иллюстрацию. После постановления правительства о ликвидации внесудебных арестов (26 июля) логически требовалось освобождение всех, кому не предъявлено обвинения. Но слово разошлось с делом [143] . 1 августа правительством было издано постановление: 1. «Предоставить министру вн. д. по соглашению с министром юстиции постановлять о заключении под стражу лиц, деятельность которых является особо угрожающей завоеванной революцией свободе и установленному ныне государственному порядку. 2. Подвергнуть этих лиц высылке в особо указанные для сего местности, предлагать указанным лицам покинуть в особо назначенный для сего срок пределы Российского государства с тем, чтобы в случае невыбытия их в течение этого срока за границу (это во время войны!) они принудительно водворялись на жительство в особо указанных для сего местах Российского государства. Действие этого постановления прекращается со дня открытия Учред. Собрания». «Отходной» революции назвала московская либеральная газета это правительственное мероприятие. «Русские Ведомости» сомневались в том, что правительство не может обойтись без отмены основных гарантий неприкосновенности личности для того, чтобы охранять завоевания революции: «Основной причиной развала и разрухи („летаргии правосудия“, как писала газета в другом месте) была слабость власти, ее бессилие, но это бессилие было обусловлено не тем, что у власти не было достаточных полномочий, а тем, что эти полномочия не использовались». Газета напоминала, что «кронштадтские офицеры до сих пор сидят в тюрьме без суда и следствия».
142
В воспоминаниях Суханова можно встретить решительное осуждение политики мин. юст. Переверзева, стремившегося к ликвидации революционных процессов и распоряжавшегося об освобождении «самых гнусных деятелей
143
Почему это произошло, будет показано ниже.
Газета указывала на опасный прецедент: «Отступление от великих заветов права никогда не проходит безнаказанно…»
Была создана еще новая инстанция (какая по счету!) – особая комиссия по внесудебным арестам, которая накладывала свое вето на освобождение. Напр., Чр. Сл. Ком. постановила в августе освободить Дубровина, но он был оставлен в тюрьме еще на 3 месяца, так как другая комиссия признала вредным освобождение этого известного деятеля Союза Русского Народа с точки зрения общественного спокойствия; такая же судьба позже постигла ген. Спиридовича. Беззаконие было облечено в законные формы, и неисповедимыми путями судьбы было восстановлено, по выражению «Рус. Вед.», «одно из самых ненавистных воспоминаний старого режима: административные аресты и высылки».
Все это отражалось на закономерности в деятельности Чр. Сл. Ком. Завадский вспоминает, как он в нервном состоянии, в котором находился в период деятельности своей в Чрез. Сл. Ком., раздраженно сказал жене одного заключенного, выступавшей просительницей за мужа, б. директора деп. полиции, и заявившей, что при старом режиме никогда не держали под стражей 24 часа без допроса, – что как раз ее муж повинен в таких арестах. Может быть, нравственное чувство не очень возмущалось перед формальной несправедливостью, сделанной в отношении Дубровина и Спиридовича, – все же это было справедливое, по мнению широких общественных кругов, возмездие за старые грехи. Может быть, психологически было понятно, хотя по существу довольно абсурдно с точки зрения пресловутой «криминализации», нахождение среди «петропавловцев» вплоть до октябрьского переворота ген. Ренненкампфа, привлеченного или привлекаемого ни более ни менее, как по статье, преследующей мародерство. Психологически понятно, ибо с именем Ренненкампфа связывалось представление о «свирепом усмирителе революционеров» 1905 – 1906 гг. и о «бесславных» действиях в Восточной Пруссии во время войны [144] . Формально Ренненкампфу предъявлялось обвинение в том, что штаб генерала будто бы присвоил незаконно имущество частных лиц и вывез его в Россию. По утверждению Коренева, это обвинение касалось самого Ренненкампфа только «краем» – лично он взял себе на память какой-то дешевый альбом с карточками Вильгельма, одно-два старых ружья и какое-то знамя. Не за мародерство содержался Ренненкампф в Петропавловке, а потому, что другой следователь, прокурор Иркутской судебной палаты, в это время ворошил старое дело усмирителя Сибири. «Жалкий» человек в арестантской рубахе, завязанной бичевкой, с придушенными рыданиями говорил следователю, что он «политикой» не занимался и был уже в отставке, когда его арестовали [145] . Но полное отсутствие здравого смысла представляет история заключения гр. Фредерикса. Допрос Фредерикса, человека «честного, кристального», по выражению Родзянки, «рыцарски-благородного», по отзыву Волконского (тов. мин.) – такой перл, что нельзя на нем не остановиться. Над Фредериксом тяготело подозрение, что он стоял во главе «немецкой партии» и родственные отношения с дворцовым комендантом Воейковым, затемняя декоративную роль, которую играл при дворе преданный царской семье престарелый генерал, делали его проводником распутинского влияния – негласным советником Императрицы. На допросе Фредерикса 2 июня довольно ясно определялось, что он в «дела государственные» почти не вмешивался (конечно, Фредерикс в своем отрицании несколько преувеличивал: так напр., в дневнике Царя от 11 сент. 15 г. определенно сказано: «Фредерикс уговаривал меня держаться Горемыкина») и, во всяком случае, перед революцией, в силу явной уже старческой дряхлости, влияния иметь не мог [146] .
144
Характеристики я взял из воспоминаний следователя, полк. Коренева, ведшего расследование дела Ренненкампфа. Следователь Комиссии, ех abrupto, высказавший категорические суждения («глупый», «бездарный»), не представлял себе даже в период писания воспоминаний, что военная историография по-другому будет оценивать бесславные страницы кампании в Восточной Пруссии.
145
Б. тов. синод. обер-прокурора кн. Жевахов, арестованный в первые дни революции, как «германофил», изображает Ренненкампфа в министерском павильоне совсем в ином виде – в противоположность всем остальным заключенным, не чувствовал себя подавленным… держал себя свободно, уверенно. Жевахов рассказывает о похвалах, которые воздал генерал геройству унт. оф. Волынского полка Кирпичникова, получившего Георгиевский крест.
146
«Наш милый Фредерикс» – «старый выживший из ума болтун», «ему нельзя говорить ничего серьезного или чего-либо секретного», – давала ему характеристику А.Ф. в ноябре 15 г. «Утром он в сознании, а к вечеру в «рамольности», – определял его состояние б. мин. вн. д. Щербатов.
Итак, Комиссия интересовалась влиянием его на «дела государственные». «Он (т.е. Император) со мной об этом не советовался», – отвечал Фредерикс. «Я ему часто говорил, чтобы он, ради Бога, Распутина прогнал, на это Е.В. угодно было мне сказать: “Вы, граф, мне неоднократно говорили, что у вас и без вмешательства в дела политические достаточно дела, вы этого вопроса не касайтесь, это мое дело…” Государь не любил, когда к нему без спроса обращались, и я мог мало принести ему пользы ввиду того, что я не был в курсе дел. Я ни разу не был в Совете министров, я даже не знаю, где он собирался… Если вы меня спросите, что спросите, что же я вам отвечу, когда я не знаю. Пр.: Как вы смотрите на войну? Фр.: Как на большое несчастье. Пр.: Но вы считали, что ее следовало вести. Фр.: Этого я не могу вам сказать… Кто начал – Государь наш или германский император – не знаю; я люблю, когда о чем-нибудь сужу, быть в курсе дела… Муравьев указывает, что составилось мнение о Фредериксе, как о стороннике «так называемой немецкой партии». Фр.:…Я всегда говорю, что кто это про меня рассказывал, говорил величайшую ложь… Что набралось много немцев у двора – я Государю говорил, что это нежелательно; на это он говорил: «Что же вы их держите?» Я сказал Е.В., что все это люди порядочные. Например, граф Бенкендорф: как же я ему скажу: «Вы всю жизнь служили, а теперь должны уйти, потому что война?» Ведь это – оскорбление для человека. Грюнвальд, который по конюшенной части, не мной взят. Штакельберг, придворным оркестром заведовал, также немецкая фамилия: вы помните одно, что я не немец. Наш род – шведский… Мы пришли в Россию при Петре Великом…»
На предложение припомнить вкратце события, предшествовавшие отречению, Фредерикс отвечает: «Я чистосердечно говорю – не помню… С тех пор, как я хвораю, это ужасно отразилось на моей памяти. Пр.: Какое ваше отношение к надвигающимся событиям?.. Фр.: Могу вам только сказать, что Государь со мной почти не говорил. Он только сказал: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор…» Когда же я хотел узнать, что он сказал, Государь говорит: «Это не касается министерства двора». Он всегда так говорил… Если меня спросите, что теперь делать, то я заявил бы одно: чтобы дали мне спокойно умереть…
Пр.: Граф, скажите, у вас много было прислуги в доме? Фр.: В доме, т.е. когда его еще не сожгли?.. И все, что там есть. Это громадные ценности… все это сожжено… все мои документы, все мои бумаги, все портреты семейные, все, что у меня было, все сожжено… Пр.: Мне интересен вопрос о прислуге… Не принимали вы мер к тому, чтобы укрыть от воинской повинности ряд людей из числа вашей прислуги? Фр.: Чтобы я, старый солдат, это сделал. Я бы его выдал немедленно. Пр. напоминает о поваре Еремееве и управляющем Ктитареве. Фр.: Это до меня не касается. Я человек больной. У меня есть главноуправляющий, который, к сожалению, совершенно самовластно ведет мои дела, что для меня совершенно непрактично… Затем следует вопрос о Сухомлинове, привлеченном по обвинению в государственной измене. Фр.: Я слышал. Только, насколько он действительно виноват – не знаю… Оглашается документ-записка, на которой рукою Фредерикса помечено: получено от Сухомлинова 17 февраля 16 г. Фр.: Вот видите ли, какие могут быть наговоры. Вот говорят, что я говорил то-то и то-то, а я в первый раз слышу. Я вам могу сказать, что по сходству оно похоже на мой почерк. Но чтобы я такую вещь написал, я могу поклясться, что я бы не сделал. Я бы поклялся, что я этого не писал, но я не могу поклясться. Пр.: Это только похоже на ваш почерк или это ваш почерк? Фр.: Я говорю: похоже, что не я писал. Я готов поклясться, что не писал. Пр.: Вы готовы поклясться, что не писали? Фр.: А сходство есть безусловное. Пр.: Граф, вы, может быть, желаете отдохнуть, я вас утомил? Фр.: Разрешите мне сделать вам заявление. Позвольте мне сидеть или стоять, потому что я иногда больше сидеть не могу, а в другой раз больше стоять не могу… Очень много действует на мое здоровье тот образ жизни, который мне создан. Пр.: Позвольте вас допросить, а потом мы об этом поговорим… [147] Чем объясняется, что вы ходатайствовали перед председателем Совета министров Штюрмером, чтобы Сухомлинову дали несколько больше удобств в крепости, чтобы его перевели в другую комнату, так как, по заявлению г-жи Сухомлиновой, в помещении есть клопы? Фр.: Это я сделал бы для всякого, для того, чтобы не пытать людей. Ну, он дрянь – это дело его совести. Если я увижу, что этот Сухомлинов будет тут тонуть, то, конечно, постараюсь его вытащить. Нельзя же мне сказать: «Послушайте, как же вы такую дрянь спасаете? – Да потому, что он – человек…» Пр.: В каких отношениях вы были с Андрониковым? Фр.: Кто он такой, Андроников? Он военный? Пр.: Ни военный, ни штатский, неопределенных занятий был человек. Занимался тем, что писал письма и проводил всякие дела. Фр.: Ах, знаю! Ни в каких отношениях, насколько я могу вспомнить. Я всегда отказывал ему в приемах. Он всегда вмешивался в дела, до него не касающиеся, очень много болтал, и я всегда его просил меня не впутывать в дела. Он очень красноречив, хотел объяснить, что это моя обязанность. Мосолов этого Андроникова ненавидел, выходил обыкновенно и прямо его выставлял из моего дома. Я припомнил теперь – такой толстый, белокурый… Пр.: Вот телеграмма, в которой вы благодарите его за поздравление. Так что вы не только принимали письма, но в некоторой степени и отвечали. Фр.: Это, может быть, связано с моими именинами… Я всегда вежлив. Если меня кто-нибудь поздравлял – я всегда отвечаю…
147
Я пропускаю ряд вопросов, на которые, в сущности, Фр. отвечает: «Ничего вам не могу сказать, потому что не помню».
Колоритность этого «собеседования» сохраняется и в приведенной выдержке из стенограмм. (Не один Фредерикс был в таком положении – не то же
148
В книге своей «Золотой немецкий ключ к большевистской революции» я неосновательно предположил, что в газетном сообщении о сумме залога вкралась опечатка.
Объяснить и понять перипетии злоключений старого министра Двора невозможно. И невольно еще раз хочется поставить вопрос: что в действительности затягивало работу Чр. Сл. Ком. – «историческое» расследование или «криминализация» преступлений, т.е. сторона общественная или судейская? Общественная сторона не требовала ни арестов, ни содержания в Петропавловской крепости, ни юридического «крючкотворства», ни многомесячного заключения в тюрьмах. Со стороны общественной совершенно было безразлично, что читал бы в своем каземате привлекаемый к уголовной ответственности министр старого режима Щегловитов.
Между тем по предложению министра юстиции в июле Президиум Чр. Сл. Ком. рассматривал ходатайство Щегловитова о разрешении ему читать специальные юридические журналы и известный московский орган «Вопросы Философии и Психологии». Препятствий не нашлось – и то хорошо.
5. Дело об «измене»
Я сознательно поставил при рассмотрении работы Чрез. След. Комиссии на последнее место вопрос, наиболее тесно соприкасающийся с основной темой, которой посвящена моя книга. Мне казалось, что дело царской четы яснее выявится на общем фоне деятельности Комиссии. В сущности, это «дело», как мы знаем из показаний самого первого министра юстиции Временного Правительства, должно было сводиться только к выяснению деятельности имп. Николая II и имп. Алекс. Федор, со стороны заключающегося в ней криминала, устанавливаемого статьей 108 Уг. Улож. Постановка была, очевидно, туманна и неясна, как это достаточно отчетливо видно из воспоминаний тов. председателя Комиссии Завадского. Он пишет: «Мне тогда же говорили со ссылкой на Н.П. Карабчевского, что А.Ф. Керенский думал о предании суду даже отрекшегося Императора [149] . От Керенского я этого ни разу не слышал, но в нашей Комиссии Н.К. Муравьев бродил вокруг да около этого вопроса, не поднимая, а, так сказать, шевеля его по разным поводам».
149
Ссылка на Карабчевского по откликам 17 г. как бы подтверждает правильность сообщенного Карабчевским в воспоминаниях.
Одним из поводов для шевеления были упоминавшиеся «бланковые указы» председателя Совета Министров о роспуске Гос. Думы – вопрос, возникший при допросе кн. Голицына 21 апреля. Муравьев, по словам Завадского, считал, что Царь не имел права «отчуждать таким образом в другие руки свою верховную власть». Завадский возражал и указывал, что вопрос этот лишен значения, ибо по русским законам Царь «суду за свои действия во всяком случае не подлежит» [150] . «Вопрос был брошен, но не оставлен», – заключает мемуарист. Действительно, он вновь всплыл при повторном допросе Штюрмера 14 июля. Под влиянием ли предшествовавших споров или в целях разъяснения председатель совершенно определенно уточнил вопрос, указывая, что «беззаконие» в том, что председатель Совета Министров позволил себе брать эти бланки: «Царю принадлежало право роспуска законодательных учреждений, а Царь предоставил это право вам. Он безответственен по действовавшему закону, а вы ответственны». Очевидно, Муравьев не очень настаивал на первой своей концепции о личной ответственности Царя, так как преемник Керенского на посту министра юстиции Переверзев, наблюдавши ex officio за деятельностью Чрез. Сл. Комиссии, в показаниях Соколову весьма категорически засвидетельствовал, что председатель Комиссии делал ему несколько раз доклад о «вине» Царя и находил его виновным единственно в том, что он по докладам Щегловитова иногда прекращал разные дела, на что он не имел права даже по той конституции, которая существовала в России до революции, так как это право не принадлежит монарху даже самодержавному, имеющему право лишь помилования, но не прекращения дела [151] .
150
Можно отметить, что пункт о неответственности Императора, как видно из бумаг Витте, был внесен в конституцию 1906 г. по инициативе представителей прогрессивных русских кругов – членов партии к. д., ведших в свое время переговоры с премьером.
151
Принципиальное признание «недопустимости прекращения уголовных дел «верховной властью до суда” не остановило само Врем. Прав. нарушить этот принцип на первых же шагах своей деятельности. 4 марта министр юстиции отдал распоряжение о прекращении дела об убийстве Распутина. Завадский считает, что убийство Распутина подходило под политическую амнистию. (По утверждению Маклакова, член Гос. Думы Керенский высказывался в свое время крайне отрицательно об убийстве 17 декабря 16 г. и отказывался видеть в этом факте сторону политическую.) Допустим, но дело было прекращено до издания общего акта об амнистии 6 марта. Мера министра юстиции была демагогическая, явно ошибочная и с точки зрения агитационной, так как очевидно, что при настроениях первых мартовских дней публичное рассмотрение дела об убийстве Распутина явилось бы только демонстрацией маразма старого режима – даже со стороны отвратительной внешней обстановки, в которой было совершено возмездие.
«Большой вины, – говорил Переверзев, – не было обнаружено и в его виновности в “измене” России в смысле готовности заключить сепаратный мир с Германией ни разу не было речи». Слово «измена» Переверзев заключал в кавычки. Боюсь утверждать, что этим б. министр юстиции хотел подчеркнуть невозможность соединять понятие «измены» с идеей сепаратного мира – соединение, которое слишком часто и слишком много делали политические деятели, претендовавшие на безошибочное определение национальных интересов страны только в соответствии со своей догмой. Сепаратный мир и измена не могут быть синонимами. Из политического лексикона следовало бы совершенно исключить подлое слово «измена», препятствующее объективной оценке отношения современников к войне. Умирающий Витте не был, конечно, одинок в среде правящей бюрократии, когда говорил о необходимости ликвидировать «нелепую авантюру» [152] . Набоков (дипломат) вспоминает, как член Гос. Совета бар. Розен, бывший посол в Вашингтоне, в Лондоне в 1917 г. с «горячей убежденностью» доказывал ему, что «Германии победить нельзя», что «мечта о Константинополе – мираж», что союз России с Англией и Францией «фатальная ошибка» и что «Америка права, воздерживаясь от участия в бессмысленной бойне, которая ни к чему, кроме крушения Европы, привести не может». Это был человек, в котором Набоков «ценил и уважал… живость ума, огромный опыт и убежденность». Но однако, все подобные оценки, реалистичные в своей основе, могли быть глубоко ошибочны и наивно непредусмотрительны. Маклаков (депутат) с тем же искренним упорством говорил с кафедры Гос. Думы 3 ноября 16 г., что русский народ никогда не простит мира позорного – мира вничью. Маклаков вместе с тем был убежден, что будущий мир «делает такую Европу, что война будет невозможна (речь в городской думе 3 мая 16 года на чествовании французских делегатов Вивиани и Тома). Очевидно, однако, что в рассуждениях Розена не было признаков того „изменнического“ элемента, который с такой упрощенностью взыскивали во время войны шовинистические чувствования. Если одних ход войны увлекал в сторону настроений Маклакова, то других он должен был толкать к пессимизму Розена. Никакая страна не может идти на самоубийство во имя выполнения принятых на себя союзных обязательств. История последних двадцати пяти лет с чрезвычайной наглядностью подтвердила правильность тезиса, некогда выставленного Бисмарком, – рыцарская жертвенность несовместима с национальными интересами уже в силу того, что международная политика, даже облеченная в форму отвлеченных принципов права и свободы, руководится до днесь в большей степени реалистическими соображениями национального эгоизма. Вовсе не надо быть „марксистом“, прошедшим большевистскую школу, для того, чтобы признать незыблемость подобного утверждения – автократические режимы и режимы демократические мало в чем различаются в этом отношении. Война 1914 г., положившая начало европейской катастрофе, дает бесконечное количество примеров. Подневные записи французского посла Палеолога и дневник министерства ин. дел (составленный, очевидно, начальником канцелярии бар. Шиллингом) непосредственно вводят в ту дипломатическую кухню, где каждодневно делится шкура неубитого еще медведя, где выдают „призы“ за участие в мировом катаклизме, компенсируют территориальными подарками возможных союзников в борьбе (как то было на Балканах) и т.д. Трудно найти более яркую иллюстрацию, чем та, которую представляет собой обращение бельгийского посланника 11 июля 15 г. в русское министерство вн. дел за поддержкой против домогательств Франции присоединить к себе в будущем Люксембург, грубое нарушение нейтралитета которого немцами вызвало в начале войны общественное негодование и сделало маленькую герцогиню с ее символическим протестом даже героиней дня [153] .
152
Палеолог со слов японского посла виконта Монтано записал 3 ноября 10 г. такую версию. В декабре 14 г. Витте посетил посла и предупреждал об опасности посылки японских войск на континент. Витте будто бы говорил о неизбежности победы Германии и «гибели царизма». Логически такую концепцию должны были, естественно, развивать крайне правые «германофильские» круги, для которых самый союз с демократической Антантой всегда являлся «по существу своему противоестественным союзом» (записки Дурново в феврале 14 г.). В действительности в жизни появилось нечто другое – крайний шовинизм, борьба с немецким засилием сделалась для крайне правых лозунгом дня.
153
Бельгийский посланник сообщал лишь о «слухах», идущих из влиятельных французских кругов и обеспокоивших его правительство, так как они противоречили заявлению президента Пуанкаре, сказавшего «однажды» бельгийскому послу в Париже, что он признает давнишние права Бельгии на это герцогство, оторванное от нее в 1839 г.
В плоскости этих грубых материальных отношений и надлежит рассматривать вопрос о сепаратном мире. Стоял ли он, однако, перед Россией в сознании носителей верховной власти? Если вслушаться в речи оппозиционных режиму дореволюционных политиков (по крайней мере, некоторых из них), то может показаться на первый поверхностный взгляд, что страна действительно находилась на краю пропасти. Такое настроение символически можно представить словами, будто бы сказанными лидером «октябристов» Гучковым в августе 15 г. – с большим волнением и со слезами на глазах: «Россия погибла. Нет больше надежд». Так записал Палеолог со слов Брянчанинова, говорившего ему о государственном перевороте, как о последнем шансе спасения… Надо ли еще раз оговорить, что подобный пессимизм, вызванный обостренными чувствами современников и, вероятно, преувеличенный в беседе с французским послом, не соответствовал реальной обстановке. Во всяком случае, он был совершенно чужд Николаю II вплоть до трагических для власти мартовских дней: ему всегда казалось, что в России все благополучно: «единственным исключением, – как выразился он в письме к жене 9 сент. 15 г., – являются Петроград и Москва – две крошечные точки на карте нашего отечества». При таком настроении не могла в мозгу родиться даже мысль о сепаратном мире – «позорном» для престижа верховной власти, которой руководит Божественное Провидение. В мистической концепции Ал. Фед., сливавшей национальный интерес с династическим, честь и «прерогативы самодержца» стояли еще выше: «Это должна быть твоя война, твой мир, слава твоя и нашей страны», – писала она 17 марта 16 г.