Судьба офицера. Трилогия
Шрифт:
Тоня умолкла и взглянула на Оленича вопросительно и выжидающе, словно хотела узнать, как он ко всему этому относится. Но он слушал ее спокойно и понимающе. Ободренная, она продолжала:
– Вчера он сказал нам с мамой, что обком партии рекомендует его на должность первого секретаря райкома. Честно говоря, мне не хочется, чтобы он был большим начальником.
– Ты боишься?
Смущенная его вопросом, Тоня тихо промолвила:
– Наверное. Ему не нужна будет моя улыбка и мамины заботы. Вокруг него станут толпиться лебезящие люди - совсем ему чужие. Вроде он меня и маму меняет на власть.
– Не буду говорить плохо о твоем отце. У него много дельных качеств - он волевой, умелый организатор. Но обретая силу дельца, он теряет в себе хорошего, доброго человека. Для эгоистов же власть - губительна.
– Наверное, и я об этом думала. Как же быть? Нет, нет, я не жалуюсь! Я советуюсь с вами. Вот вы о нем сказали хорошее слово, а он о вас только недоброе говорит.
– Но я, кажется, еще ничего такого не сделал, чтобы вызвать его немилость!
– Ему все, что вы делаете, не нравится. Ему кажется, что вы подрываете его авторитет. То вмешались в ход учебной тревоги по линии военкомата, то решили обелиск погибшим воинам переделать, то взбудоражили инвалидов войны и настроили их против колхоза, то старую Прониху возвели в святую страдалицу…
– Это же во имя справедливости!
– Я понимаю. Люди в селе понимают. А отец - нет. Как же мне, будущей журналистке, сознавать, что мой отец несправедлив? Как быть? Хочу бороться за правду, за справедливость, а отца люблю, зная, что он несправедлив! Помогите мне, Андрей Петрович! Вы - сильный, вы все можете! Иначе я не знаю, что будет со мной! Не знаю, как буду жить!
Такой бури чувств Андрей не мог предположить в этой девушке, на вид сдержанной, волевой, хоть и язвительной. Он даже растерялся и не сразу нашел, что сказать и чем утешить ее. Тяжело поднялся со стула, оперся на костыли и прошелся по дорожке, протянувшейся от порога дома до калитки, затем посмотрел на темное от свинцовых туч небо: вот-вот хлынет дождь.
И он, взволнованный и смущенный этой исповедью, понял, что должен, обязан защитить это юное существо. Он подошел к девочке и взял ее за руку:
– Встань, Тоня. Ты впервые соприкоснулась с суровостью жизни, с беспощадной действительностью. Видишь, как душно сейчас. Кажется, не продохнуть. Но вот загремит гром, пройдет гроза - и сколько будет здесь света и простора, и каким чистым будет воздух. И мы обретем новые силы, и вера поведет нас дальше, вперед, по уготованной нам судьбою дороге. Давай вот так постоим и прислушаемся к тишине в природе: она дает нам великий пример. Сейчас хлынет ливень. Но странно, нет молнии, нет грома… Вот подул ветер с моря. Чувствуешь соленую влагу?
– Наверное, там поднимаются волны… И лодки качаются и рвутся с цепей. Наверное, штормом посрывает чьи-то лодки… Которые не на берегу… Надо, чтобы лодка была на берегу во время шторма, тогда ее не унесет…
– Но лодка для того и существует, чтобы быть в море!
– Папину лодку может сорвать и унести…
– За папину не бойся - он такую власть завтра получит, что никакие штормы не сорвут его лодку: она всегда будет в укрытии.
– Андрей Петрович, - повернулась к
Они стояли посреди двора, в предгрозовых сумерках, и для каждого из них этот разговор был очень важным, а потому они не замечали, что усиливается ветер, что начали вспыхивать молнии и в землю вокруг них врезаются крупные капли дождя, как пули, вздымая султанчики пыли.
– Вот ты забеспокоилась о папиной лодке… А твоя лодка… Есть у тебя своя лодка?
Хлынул ливень. Он словно упал с неба сплошной лавиной. Раз за разом с оглушающим треском взрывались молнии, и когда они освещали землю, казалось, что дым сплошной пеленой плывет по ней. Тоня что-то крикнула, но Оленич не расслышал и спрашивал:
– Что? Что ты говоришь? Повтори!
Но она его тоже почти не слышала, но потом наклонилась и крикнула:
– Вы говорите о лодке-судьбе? Где ее взять?
Оленич крикнул:
– Никто этого не знает!
– Капитан, кто-то стоит у ворот…
Оленич увидел крупную мужскую фигуру в темном плаще с капюшоном на голове. Кто это?
– Входи!
– крикнул он.
Дождь как град грохотал по плащу и капюшону. Человек подошел вплотную и приоткрыл лицо: это был Эдик.
– Я пришел, капитан.
– Вижу. Пойдемте в дом.
Все вокруг громыхало и вспыхивало, и ливень заливал теплую землю. Сад шумел еще необлетевшей листвой. Стало совсем сумеречно, и лишь на столике мерцали белесые яблоки. Из дома пахнуло теплом. Андрей зажег свет и впустил гостей. На плитку поставил чайник. Войдя вновь в комнату, заметил, как радостно и стеснительно посматривала на парня Тоня и как Эдик старался не подать виду, что девочка ему нравится. Но он и вправду был сейчас серьезнее, чем когда бы то ни было:
– Пришел я, капитан, чтобы окончательно все выяснить и на всем поставить точку. Или, как говорит мой шеф Кубанов, четко расставить все акценты.
Эдуард положил на стол черный конверт с фотографиями.
– Здесь снимки. Если нужны будут негативы - я их спрятал, - объяснил он.
– Посмотрите. Но, если можно, уединясь. Не надо, чтобы это видела Тоня. Ты извини, Тоня, - обернулся Эдик к девушке.
– Хорошо. Я пойду в дом. Там ярче свет.
– Оленич выглянул в окно.
– Хотя гроза, кажется, уже проходит.
– Накинув китель, спрятав в карман брюк пакет, пошел, но возле двери остановился и строго посмотрел на Эдика: - Смотри не балуй!
Эдуард с готовностью поднял обе руки, а Тоня, вспыхнув, опустила голову, и густые волосы закрыли ее лицо.
– Извини, дочка, я ведь и за тебя отвечаю.
Там, в доме, включив свет, Андрей разложил снимки на столе и стал рассматривать. Мурашки поползли по спине от кошмарных картин пыток, казней, от застывшего навечно человеческого крика, от унижающего чувства обреченности. Голова закружилась, когда он увидел карточки расстрела Марии Никитичны и Оксаны. Сердце заходилось, и Андрей то и дело отдалялся от стола, делал несколько кругов по комнате, но человеческая трагедия, запечатленная на бумаге, притягивала к себе.