Судьба штрафника. «Война всё спишет»?
Шрифт:
Под Новый год я и Ваня Живайкин на вечерней зорьке с большим интересом бродили по скрипучему голубому снегу в парке, примыкающем ко дворцу, по аллеям, по горбатому мосту через рукотворное озеро. Мы пришли во дворец, когда там уже все собрались. Приехали артист и две артистки, но посланный за девушками из ВЦ старшина Кобылин возвратился один: им не разрешили отлучаться из расположения штаба армии, видимо, они были нужнее там.
Пылали дрова на решетке камина, полукругом возле него уселись гости и офицеры. Стол сервировали солдаты и старшина. Нарушая красоту сервировки, на столах стояли ведра с
Камин не мог полностью прогреть промерзшей зал, и по спинам пробегал холод. Для «сугрева» от камина все стали периодически отлучаться к ведрам.
Артист мне не понравился — было видно, что это прохиндей-алкоголик без поставленного голоса, девицы-артистки тоже больше флиртовали с нашими офицерами.
Наташа ревниво сверкала большими глазами то на Сорокина, то на артисток, а командир роты, казалось, забыл о ней и пожирал глазами певицу. Всплески пламени в камине красили их оживленные лица, необычная окружающая обстановка делала их очень притягательными, и, когда певица вышла из зала, Сорокин поспешил за ней. Наташа запылала, как угли в камине.
По мере убывания вина в ведрах прибавлялся шум в зале. Пианистка села за концертный рояль, зазвучал вальс «На сопках Маньчжурии». Идя на выручку Наташе, я пригласил ее на танец. На паркетном полу танцевать было легко, но удовольствия от танца не было: я знал, почему пригласил Наташу, она тоже это понимала и готова была броситься вслед за Сорокиным.
В одиннадцать вечера зажгли лампы из гильз от снарядов, все сели за стол, повар и ординарцы разложили в тарелки горячее мясо. Вернулся Сорокин, а чуть позже и певица. Командир роты сел во главе длинного стола и произнес тост об уходящем 1944 годе. Он вспомнил все бои в этом году, потери, лейтенанта Кузнецова, при упоминании которого Наташа склонила голову к столу. Последний час уходящего года казался вечностью. Все уже крепко выпили, было шумно. Опьяневшего артиста давно никто не слушал, Живайкин обнимал пианистку, что-то шепча ей на ухо.
В последнюю минуту все затихли. В двенадцать в залах раздался малиновый перезвон — это старшина Червонобаба завел все часы во дворце. За окном в селе поднялись в небо ракеты, хлопнули пробки шампанского.
— С Новым годом, друзья! За Победу!
Все потянулись друг к другу с бокалами шампанского, как вдруг в вестибюле раздалась автоматная очередь, а затем послышался звон осыпающегося стекла. Все замерли, кто-то из ординарцев бросился туда. В слабо освещенном дальним счетом ракет помещении, у двери в зал, стоял часовой и смущенно переминался с ноги на ногу.
— В чем дело? Что случилось? Почему стрелял? — посыпались вопросы.
— Да там… Мне показалось, что там кто-то был!
Многие вышли в вестибюль с лампами. Огромное зеркало сверкало осколками на полу. Меня поразила толщина стекла — около 4–5 сантиметров.
Произошло следующее. Часовой в вестибюле замерз и прохаживался почти в полной темноте. Для «сугреву» ординарцы выносили ему из нашего зала вино, и он захмелел, отошел от двери к окну, чтобы опереться на подоконник, может быть, и задремал. Когда в небо в деревне взвились ракеты и вестибюль осветился, часовой встрепенулся и увидел, что кто-то стоит у стены и шевелится, не отзываясь на оклик. Тогда
— Старшина, осмотреть здание! — дал команду Сорокин. — Всем вернуться в зал!
Все снова уселись за стол. Сорокин сел рядом с Наташей, а возле артисток толкались командиры взводов, стараясь привлечь к себе внимание. Девушки были нарасхват. Пианистка, отбиваясь от Козумяка, ушла к роялю, и зазвучала ее громкая игра. Рядом с ней приставил стул Ваня Живайкин, его широкая ладонь легла девушке на колено. От него девушка не отбивалась.
Вернулся старшина с ординарцами и доложил Сорокину, что дворец пуст, но, возможно в нем есть привидения.
Глубокой ночью закончились дрова. Артист валялся под роялем, у которого он несколько раз безуспешно пытался петь. Где-то в темноте раздавался храп ординарца. Старшина, покачиваясь, поднял за вычурные ножки стул, хрястнул им об инкрустированный пол и то, что от него осталось, стал бросать на решетку камина. Кто-то последовал его примеру, и огонь вновь ожил.
Вскоре к столу стали склоняться сонные головы. Сорокин поднялся, оторвал от стола спящую Наташу и скомандовал:
— Всем по домам! Заберите артиста ко мне. Старшина, проверьте, чтобы здесь никто не остался и не замерз. Выпьем отвальную!
Но уже не многие могли поднять бокал. Сорокин ушел с Наташей, Живайкин — с пианисткой, Васильев — с певицей. Под руку вели пьяного в дрезину артиста. Я осмотрел все в зале и вышел с офицерами и старшиной. Сзади брел с автоматом часовой и бубнил:
— Привидения… Привидения!..
— Да вот они, привидения! — воскликнул старшина. — А ну-ка, дай автомат!!!
Он взял автомат у часового и полоснул по портретам и лосиным рогам. Мы шли по галерее-коридору, и он непрестанно «расстреливал привидения».
На следующий день у дворца появился невысокого роста молодой человек. Это был сын хозяина имения. Он в сопровождении нашего старшины обошел все подворье, конюшни, хлева, амбары, зашел во дворец и, увидев расстрелянные портреты своих предков, тяжело вздохнул и покачал головой. В зал, где мы пировали, встречая Новый год, он лишь заглянул и поспешно прикрыл дверь, видимо, не в силах смотреть на то, что там было. На разбитое зеркало он, казалось, не обратил внимания — что там зеркало, когда были уничтожены многовековой давности портреты предков. Этот молодой хозяин еще не осознал того, что рушится в его стране все старое и скоро он и его предки уйдут в историю. Но и мы, как выяснилось потом, пировали на вулкане — дни смертельной опасности приближались.
Наша часть пополнялась медленно, и наступил период относительно спокойной тыловой жизни. Мы настолько привыкли к движению, смене мест, как кочевые цыгане, что размеренная оседлая жизнь казалась скучной и неинтересной. Пусть в бой, только бы не оставаться на месте! Безделье давало возможность осмотреться, вспомнить родных, близких, потерянных друзей, жестокие сцены войны. Росли тяга к женщинам и тоска. Особенно это было заметно среди солдат, офицеры еще находили себе какие-то развлечения. Сорокин, чувствуя настроение солдат, ввел тактические, строевые, политические учения, изучение материальной части стрелкового оружия, стрельбы.