Судьба — солдатская
Шрифт:
Петр обнял Валю. Поцеловал — сначала в мокрую от слез щеку, а потом в губы.
— Так пиши! — срывающимся голосом крикнул он, уже занимая свое место во взводе.
Закобуня говорил ему виновато:
— Я забыл… Она к казарме подходила. Спрашивала тебя… А я в этой сутолоке совсем забыл…
Петру теперь было все равно. Он не слушал его. Шел, путая ногу, и, вывернув шею так, что побелел, обтянувшись кожей, большой кадык, смотрел назад, но Вали уже не видел. А она, машинально замедляя шаг, брела и брела по обочине за удаляющимся батальоном. Петр уже перестал и оборачиваться, а она все шла. Залитые слезами глаза давно не видели его широкую спину, навьюченную вещмешком, скаткой и ручным пулеметом. «Я буду ждать тебя.
К ней подошла Соня. Спокойная, собранная, она взяла Валю под руку и чуть раздраженно проговорила:
— Перестань! — И вздохнула: — Дома наревемся.
И Валя сразу будто очнулась.
— А что? Не так? — улыбнулась ей Соня, и лицо Валиной подруги, обычно холодное и строгое, подобрело. — Нюни здесь не место распускать.
Они, не сговариваясь, стали и замахали руками вслед колонне.
Петр же почти до самого шоссе Ленинград — Остров шел как во сне. И только перед выходом на него, когда раздалась команда «воздух» и батальон бросился врассыпную от дороги, он вернулся к реальности. Падая в выгоревшую от летней жары траву, Петр осознал вдруг, что то, прошлое, что было у него с Валей, похоже теперь скорее на прекрасный сон, с которым расстаться и больно, и горько, но расстаться настало вот время, и с этим надо смириться.
Немецкие самолеты появились из-под солнца. Черные, плотным косяком шли они на аэродром Кресты.
Резко и оглушительно забили где-то совсем рядом зенитные орудия, затрещали пулеметы.
До аэродрома было рукой подать. Петр, запрокинув голову, наблюдал, как бомбы не спеша оторвались от головной машины и стали падать. Раздирая воздух стонущим воем, они неслись одна за другой к земле отчетливо видимыми черными сигарами. Взрывы — глухие, скрежещущие — наводили ужас. Петр что есть силы вдавливал себя в землю. Острый камень врезался в плечо, но плечо не ощущало боли. Увидев шагах в трех канавку, в каком-то непреодолимом страхе, который раньше никогда не испытывал, пополз к ней. Пламегаситель пулемета скреб сухую землю, выдирая траву, а он даже не заметил этого. Когда свалился в канавку, понял, что она мелка. Вытаращив глаза, вертел головой, отыскивая укрытие получше. И тут увидел Бурова. Политрук лежал в еле заметной ложбинке и, чуть приподнявшись на локте, спокойно разглядывал роту. Чеботарев, стараясь пересилить страх, тоже приподнялся.
За постройками на летном поле в нескольких местах поднимались языки пламени. В просветах за деревьями виднелись взлетающие поодиночке прямо со стоянок истребители. Нескольким уже удалось подняться, и они ввязывались в бой с немецким прикрытием. Но большую часть самолетов немецкие истребители расстреливали, когда те еще были на разбеге или только отрывались от земли. «Своих бы прикрыл сперва», — жалостливо подумал Петр, наблюдая за ястребком, который гнался за немецким бомбардировщиком… Потом Петр видел, как, охваченный пламенем, немецкий самолет пошел вниз. За ним распускался клубящийся черный хвост дыма. Чеботарев замахал кулаком:
— Ладом их, паразитов! Ладом!
К нему неумело, на четвереньках, подполз Буров.
— А что же это мы-то не стреляем, а? — спросил он у Петра, будто у товарища.
— Мы? — сказал Петр. — А куда же стрелять? Далеко, не достанем.
По цепи приказали лежать — с юго-востока шла новая группа вражеских самолетов. Шла, казалось, на город. Петр, прижимаясь к земле, поглядывал на машины с черными, в желтых обводьях, крестами и вдруг, вспомнив о Вале, ужаснулся.
По самолетам все время били зенитки. Но самолеты продолжали держаться в строю, похожем на журавлиный клин. Лишь когда два наших истребителя атаковали их, строй дрогнул. Было видно, как рвались беспорядочно сбрасываемые бомбы левее нефтебазы и у вокзала. Рвались. Но у Петра не было
В понедельник Валя пошла в военкомат. Не без робости открыла она дверь и вошла в прокуренный, переполненный людьми коридор. На красном полотнище жирными белыми буквами, не потерявшими свежести, было написано: «Ответим на удар врага тройным сокрушительным ударом!» Какой-то военный остановился возле ребят, толпившихся у дверей без надписи, и, явно недовольный, спросил у них:
— Вы с повестками? По мобилизации?.. Без повесток? Так что же вы топчетесь тут?! Работать мешаете! Шли бы домой. Понадобитесь, сами вызовем.
Валя вздохнула. «Гонят, — подумала с горечью она и обратила внимание на юношу, лицо которого было ей знакомо. — Где же я его видела?» Наконец вспомнила: перед сквером, у столба с репродуктором, когда вчера выступал Молотов с заявлением правительства о начале войны.
Это было на проспекте. Перед рупором собралась толпа. Слова тонули в томительной тишине. Люди, встревоженные трагической вестью, перестали, казалось Вале, совсем дышать… Когда радио смолкло, стоявший рядом мужчина горько вздохнул. А парень — тот самый юноша, которого она сейчас увидела в военкомате, — вдруг высоко подбросил кепку и, сверкнув глазами, с бесшабашной удалью выкрикнул: «Даешь Отечественную! Разомнем косточки!» Пожилой мужчина сурово посмотрел на парня и, осуждающе покачав головой, тихо проговорил почти над Валиным ухом: «Комедиант! Чему радоваться? Это же… трагедия!» И слова его остались для Морозовой непонятными.
Валя несколько раз прошла туда и обратно по коридору. Украдкой еще раз оглядела парня, подумала: «Тоже мне — трагедия… Что нам теперь — носы повесить? Воевать пойдем!»
Взявшись за ручку какой-то двери, Валя вдруг почувствовала, что робеет. Пересиливая эту непонятную ей робость, она все-таки вошла в комнату и остановилась перед столом, за которым сидел молоденький лейтенант. Он сосредоточенно просматривал какие-то бумаги и долго не обращал на нее внимания. Потом поднял утомленные глаза и неожиданно улыбнулся. Пригласил сесть. Слушая Валю, лейтенант украдкой разглядывал ее. Когда она замолчала, он вежливо произнес:
— Девушка, я лично ценю ваш патриотизм, но… Сами посудите, если мы займемся сейчас добровольцами, а их у нас тьма, когда же нам работать? А потом… вы же должны знать: женщин у нас в армию не берут. Что ж, что вы учились в Осоавиахиме!.. Возникнет необходимость, будете работать здесь, в тылу… но это — если возникнет. — И ласково улыбнулся: — К нам все приходят и говорят так, будто мы век собрались воевать с Гитлером. Поверьте, у нас сил хватит без вас, женщин. Вот войска подтянем и ударим.
Лейтенант поднялся, дав этим понять, что разговор окончен.
После военкомата улица ослепила ее светом. Бросились в глаза тяжелые стены Солодежни, а с нею охватили и воспоминания о Петре. Валя даже будто вновь ощутила и тот первый его боязливый поцелуй… Но это радостное прошлое проскользнуло в памяти мимолетно — реальность взяла свое.
Солнце плавило асфальт. «Сколько живу, не помню такой жары», — подумала Валя. Каблуки туфель тонули в асфальте, и она сошла на проезжую, устланную булыжником часть улицы. Стремление уйти в армию как-то само собой отпало уже тогда, когда узнала, что женщин, несмотря на войну, на военную службу не берут. Но здесь, на улице, в ней все запротестовало. «Что это за неравенство? — возмутилась она. — В Конституции одно, а на деле — другое». В горкоме, садясь за свой столик, Валя твердо решила искать правду. «Не может быть, чтобы девушек в армию не брали, когда у них военная специальность есть, — думала она, приводя в порядок папку с протоколами заседания. — Вечером схожу к Соне. Посоветуюсь».