Судьба — солдатская
Шрифт:
— Не прибегу, — обиделся Карпов. — Что я, ребенок?
Выслушав доклады помкомвзводов, старшина согласно боевому же расчету послал часть бойцов и младших командиров на склады получать боекомплект — патроны, гранаты, снаряжение, обмундирование, суточный неприкосновенный запас продовольствия — НЗ. Оставшиеся люди заняли боевой порядок роты — окопы и пулеметные ячейки вдоль забора, амбразуры — окна в здании, чердаки…
Участок обороны отделения, в котором служил Чеботарев, находился возле забора. Бежали гуськом: командир отделения сержант Курочкин, младший сержант Чеботарев, бойцы Карпов, Закобуня, Сутин…
Спрыгнув в свой окоп, вырытый еще прошлой
В сирени свистнула синица и смолкла.
Карпов сидел на дне окопа. Открыв коробку, он вытащил диск и ждал распоряжения Чеботарева.
Между забором и сквером от проходной бежали старший лейтенант Холмогоров и его связной.
— Встань, — сказал Чеботарев Карпову, — командир роты.
Метрах в тридцати от окопа Холмогоров перешел на шаг — выдохся, через весь город бежал. Увидав на плацу Акопяна, повернул прямо к нему. Туда же затрусил от дальнего окопа Шестунин.
Чеботарев тревожно посматривал на Акопяна с повязкой дежурного по части на рукаве. Вспоминал не столько о размолвке с Валей, сколько о самовольной отлучке. Становилось не по себе. «На мою беду, затеял вчера Федор эти смотрины, — подумал, вздохнув, Петр. — Вот сейчас Акопян доложит, и начнется».
Он поглядел на смирно привалившегося к стенке траншеи Карпова, внутренне обругал себя: «Угораздило же пойти в самоволку! Столько времени прослужил, и ни одного серьезного нарушения дисциплины не было, а тут на тебе, вычудил».
Отвернувшись от Карпова, Чеботарев снова стал смотреть на командиров. «Неужели доложит?!» — опять вздохнул он. Вздохнул и нетерпеливо уставился в сутулую спину старшего лейтенанта Холмогорова, который уже выслушивал коренастого Акопяна, а потом поглядел на рослого старшину, узнававшего каким-то ему одному известным способом обо всем, что делается в роте… Чеботарев соображал на всякий случай, как себя вести. Думал: «Неужели не пронесет?» Его охватили сомнения: правильно ли поступил, что не доложил о самоволке сам. Вспомнил, как еще вчера, когда только расстался с Валей, решил: придет в роту, найдет командира отделения Курочкина и скажет ему, где был, а там… Там, ясно, губа — или прямо с вечера, или с утра. Отсидит, вот и все. Неуверенность в правильности этого решения появилась у Петра, когда он подходил уж к части. Заколебался тут Петр: нужно ли докладывать? Ведь знают только Федор да Валя с Соней. Доложишь, а потом стыда не оберешься: и засмеют, и… Первое, что получится из этого, свои же, бойцы и сержанты, скажут: «Эх, тоже мне! Нашкодил и сам же с повинной… Трус». А Курочкин соберет отделение и станет прорабатывать. Построят взвод — командир взвода лейтенант Варфоломеев пропесочит, а там и командир роты с политруком Буровым… А что он ответит комсомольцам?.. Нет, надо молчать. Губа — это не просто: доложил, сел, отсидел, вышел… И решил он не докладывать, — может, пронесет. Но когда у проходной встретил его Акопян, понял Чеботарев: не пронесет… Однако Петр и здесь остался при своем решении: не докладывать. «Если Акопян доложит… — рассудил он, неторопливо подходя к казарме. — Ну, что ж… тогда пусть что будет: сознаюсь… судьба, значит…»
Холмогоров выслушал Акопяна и как-то медленно развернулся всем туловищем к окопам. Крикнул так, что голос его, обычно громкий, хотя и с хрипотцой, сорвался:
— Ро-о… строиться!
Петр, охваченный испугом, что сейчас все и начнется, со звериной
Сломя голову неслись на плац бойцы и сержанты. Гремели котелки, фляжки, противогазы, били по бедрам ручками шанцевые малые лопаты…
Шестунин построил роту. Прокричав «Смирно!», побежал к Холмогорову, который стоял с командирами взводов в стороне.
На старшину Холмогоров даже не посмотрел — махнул, растопырив короткие пальцы, рукой: дескать, не надо докладывать — и подошел к строю. Помертвевшими, остановившимися глазами долго вглядывался он в лица бойцов, будто решался на что-то необычное, рискованное. Но правый фланг, где стоял, замирая, Чеботарев, он даже не видел. И Петр вдруг понял по сумрачным лицам командиров, по их глазам, наполненным холодным блеском, что случилось что-то очень серьезное и дело совсем не в нем, Петре, не в его проступке.
Рота замерла в предчувствии беды.
Давила, нависая, тревожная тишина. Не пели в сирени птицы. Не скрипели солдатские сапоги. Как-то сразу вырвавшись из-за крыши, всех осветило большое расплывающееся солнце, обещая день жарче вчерашнего.
И в эту настороженную тишину Холмогоров, поблескивая маленькими, сейчас потерявшими хитринку глазами, громко, слово за словом проговорил:
— Товарищи бойцы и младшие командиры, мы находимся в состоянии войны с фашистской Германией. Красная Армия ведет бои с немцами, пытающимися перейти границу… — И поправился: — Государственную границу… — Пальцы Холмогорова потянулись к вороту гимнастерки, душившему его.
Чеботарев перестал видеть перед собой предметы, командиров. Перед ним заходили, плавая, то приближаясь, то удаляясь, калейдоскопически расцвеченные круги… Сжались челюсти. Он скосил глаза на строй — увидел суровые, оцепеневшие лица.
Все это длилось мгновение. Потом у кого-то брякнула фляжка, где-то за спиной Чеботарева раздался томительный, горький вздох. Сзади послышался гневный шепот сержанта Зоммера, думающего, видимо, о гитлеровцах: «Гады…», а Закобуня в ответ бросил с неподдельной лихостью в голосе на родном языке, что водилось за ним часто:
— Бисовы диты… Ну вот мы им наковыряемо на задках дырок…
Чеботарев оглянулся, увидел Зоммера, у которого крепкая, обычно красная, шея побелела. И тут Петр осознал вдруг до конца, что случилось. И его сразу охватило тоскливое чувство, будто уходила из-под ног земля, уходило то, чем он жил до этой минуты. Уходило безвозвратно, навсегда. Уходило во в ч е р а ш н е е. Говоривший Холмогоров показался непреодолимой преградой между этим вчерашним и тем, что наступило сейчас. Жизнь пойдет теперь, думал Чеботарев, совсем по-иному: будет она с другими муками, другими страстями. Кровь да горько-соленые слезы омоют матушку-землю… О том, что это, сегодняшнее, может принести смерть и ему, мысли не приходило. Да и пришла бы если — он воспринял бы ее, пожалуй, без тени страха, ибо хотя и представлял, как умирают в бою и что означает для человека смерть, но представлял умозрительно…
Холмогоров распустил роту. Шестунин, оставив командиров отделений и помкомвзводов на месте, приказал бойцам идти в казарму.
От проходной бежал политрук Буров — кончился его отпуск!
В казарму шли, растерянно поглядывая друг на друга. Чеботарев сказал Закобуне:
— Получается, слухами-то действительно земля полна. Сколько в городе болтали, что на границе неспокойно, а мы… не верили… Успокаивали все… А слухи-то, вышло, были правильные. Не кто-нибудь говорил — в семьях пограничников говорили, а они-то уж знали, что на границе делалось.