Судьба высокая «Авроры»
Шрифт:
Дело было, разумеется, не только и не столько в личных качествах тех или иных людей. Суть была в другом: лейтенант Эриксон как офицер присягал на верность Временному правительству. Керенский ввел смертную казнь за невыполнение боевых приказов. А судовой комитет выполнял лишь указания Центробалта, не признававшего власти Временного правительства.
Большое, угрюмое лицо Эриксона чуть дрогнуло:
— Я получил приказ штаба вывести корабль в море.
Он сказал это буднично, спокойно, ничем не обнаружив внутреннего накала.
— После ходовых испытаний «Аврора» соединится со своей бригадой, пойдет в Гельсингфорс.
— Без
— Приказ есть приказ, — возразил Эриксон. — Если я его не исполню… Он замолчал, оборвав фразу.
— Запросим Центробалт, — сказал Курков.
— Ну что ж, запросите.
Эриксон. резко встал и пошел к выходу.
Без малого год стояла «Аврора» у стенки Франко-русского завода. Далеким прошлым казались те дни, когда беструбая палуба, заметенная снегом, загроможденная ящиками и железными листами, озарялась синими вспышками электросварки.
Теперь крейсер обрел боевой облик. Высоко взметнулись стройные мачты, поднялись одна за другой могучие трубы, готовые вот-вот жарко задышать. Корабль ощетинился стволами орудий, до поры затаившими свой громовой голос.
Строгие линии «Авроры», удивительная соразмерность всех ее частей, союз поэзии и геометрии, придавали крейсеру ту крылатую легкость, за которой невозможно было угадать водоизмещение почти в семь тысяч тонн, трудно было представить, что в стройном стальном теле размещаются почти шестьсот человек команды, около тысячи тонн угля, машины, мощность которых превышает одиннадцать с половиной тысяч лошадиных сил.
Созданный руками петербургских рабочих, заботливо отремонтированный ими, крейсер снова был молод и надежен.
Обновленный, с устойчивым, еще не выветрившимся запахом свежей краски корабль не забыл и того, что было вчера и позавчера. Здесь, на холодный тик этой палубы, упал, истекая кровью, матрос Прокофий Осипенко; здесь офицеры-монархисты Никольский и Огранович расстреляли молчаливое долготерпение команды.
Отсюда по трапу, дрожавшему от топота матросских башмаков, устремились авроровцы на проспекты и площади Петрограда, объятого пожаром Февральской революции.
По этому же трапу в апреле сошли они на лобастую брусчатку великого города, чтобы в шелесте знамен пройти к Финляндскому вокзалу и встретить Ленина.
Были на этих палубах и безотрадные, трудные дни, дни июля. Матросская братва, обескураженная и подавленная, чадила самокрутками на полубаке. Всех волновал один и тот же вопрос: «Почему? Почему стреляли в демонстрантов?»
На Гороховой, на Садовой, у Гостиного двора лежали убитые. На Литейном проспекте вздулись трупы коней, сваленных выстрелами.
Манифестация вспыхнула стихийно, хлынула на улицы Петрограда, как поток, прорвавший плотину. Застрельщиком выступил 1-й пулеметный полк. «Горючее» накапливалось постепенно: неудачи на фронте, расформирование революционных частей, голод, кабала фабрикантов. С марта семнадцатого властвовало Временное правительство. Керенский взывал: «Граждане капиталисты! Будьте Миниными для своей России. Откройте свои сокровищницы и спешите нести свои деньги на нужды освобожденной России!
Крестьянам. Отцы и братья! Несите свои последние крохи на поддержку слабеющего фронта. Дайте нам хлеба, а нашим лошадям — овса и сена».
Капиталисты не захотели быть «Миниными» и не спешили открывать свои сокровищницы.
Крестьяне давно
Россия жаждала перемен, а Петроград вышел на улицу с единым требованием: «Долой 10 министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!».
Из Кронштадта в неуклюжих баржах прибыли многотысячные отряды моряков. Авроровцы присоединились к ним, направляясь к особняку Кшесинской.
Большевики пытались сдержать стихийный порыв, считая, что момент не назрел. Оказалось, сдержать людские потоки невозможно. Они выплеснулись из берегов, наводнили улицы и проспекты. Все подступы к Таврическому дворцу запрудили путиловцы. Тридцать тысяч путиловцев с женами, детьми стояли у стен дворца, и три слова реяли над их головами: «Долой 10 министров-капиталистов!»
Большевики, как всегда на крутых поворотах, решили быть с массами, подчеркивая мирный характер шествий. Нельзя было дать властям повод для провокаций.
Но курок был взведен. Керенский, приказчик контрреволюции, скомандовал нажать на спуск, «правительство примиряющих» превратилось в «правительство усмиряющих».
Загремели выстрелы.
Расправой руководил генерал Половцев [26] . Любитель ошеломляющих действий и хлестких словечек, он приказал: окатить свинцом пулеметов площади и проспекты. А потом по Литейному, где лежали неубранные трупы, проскакал в окружении адъютантов и подручных на пегом коне. Конь размозжил копытом лицо женщины. Густая, темная кровь брызнула на изящную генеральскую черкеску. Половцев брезгливо поморщился…
26
П. А. Половцев в июльские дни 1917 года был командующим войсками Петроградского военного округа. Бежав из революционной России в Париж, Половцев опубликовал книгу воспоминаний «Дни затмения», в которой с нескрываемым цинизмом рассказал о своей роли в расстреле мирных петроградских манифестаций.
На помощь петроградскому убийце с «отборными частями» прибыл с фронта меньшевистский поручик Георгий Мазуренко. Рука его эффектно покачивалась на черной перевязи. Опоздав к началу побоища, поручик изо всех сил тщился наверстать…
На Мойке, 32, под прикрытием ночи распоясавшиеся вояки ворвались в редакцию «Правды», учинили разгром, жгли и топтали рукописи, разбивали о стену «ундервуды», обрывали телефонные провода, выплескивали в потолок чернила.
На следующий день на углу Литейного и Шпалерной убили Ивана Воинова, распространявшего «Листок «Правды».
По страницам всех буржуазных газет растекалась ядовитая клевета на Ленина и его соратников. По Петрограду шли аресты.
Бывший адвокат Керенский прикрыл бесчинства черной сотни фиговым листком законности, создал «следственные комиссии» по травле большевиков. Добрались и до «Авроры». Вызванные к следователю Курков, Златогорский, Ковалевский, Масловский, Симбирцев на корабль не вернулись. Моряков засадили в политическую тюрьму «Кресты».
Еще в марте Временное правительство похвалялось, что останется лишь одна политическая тюрьма, как исторический памятник… В июле «памятник» заполнили до предела: в камерах задыхались от тесноты. По свидетельству бывалых, видавших виды заключенных, тюрьма Керенского от царской ощутимо отличалась: кормили еще хуже.