Судьба. Книга 4
Шрифт:
Берды молча протянул руку Сергею. Тот крепко пожал её. Потом они обнялись, и Берды долго не отпускал плечи Сергея, потому что не хотел, чтобы друг заметил слёзы на его глазах. Потом они посмотрели друг другу в лицо, улыбнулись разом и, улыбаясь, стали закуривать.
Крепко затягиваясь цигаркой, Берды обводил взглядом комнату. Она стала просторнее и выше, новой казалась мебель, чище продымлённый воздух. Впервые с момента, когда возникло дело о терьяке, Берды вздохнул по-настоящему радостно и легко, ноги его твёрдо стояли на земле, мускулы наливались силой — великая это, ничем не заменимая вещь, когда тебе верят и друзья и государство.
— Ладно, — сказал Берды, сделав последнюю затяжку
— Вот это уже речь бойца и коммуниста, — сказал Сергей. — Будем, братишка, работать вместе, засучи? рукава.
— А если я опять пойму что-нибудь не так? — с улыбкой спросил Берды.
— Подскажем, — успокоил его Сергей и поставил карандашом птичку против одной из фамилий в лежащем перед ним списке. — Что непонятно, спрашивай, не стесняйся — у меня, у Клычли, у Аллака…
— Даже у Аллака? — изумился Берды.
— Да, — серьёзно подтвердил Сергей, — он человек от земли, от народа. Ему не хватает систематически знаний, он неграмотен, но у него, так же как и у тебя, прекрасное классовое чутьё на правду и ложь. И вдобавок у него есть выдержка, умение семь раз отмерить, а потом уже за ножницы браться, умение ладить с людьми и не доводить ситуацию до крайности. Поучиться у Аллака не грех ни тебе, ни мне.
— Вот как! — сказал Берды, словно по-новому вглядываясь в давно знакомое, безвольное лицо председателя аулсовета. — Никогда не ожидал, что услышу такое об Аллаке. Я считал его вялым, робким приспособленцем, а он, оказывается… — Берды покачал головой.
— Он бывает нерешительным, — согласился Сергей, — но нерешительность его — не от робости, а от врождённой деликатности, от доброго отношения к людям и вдумчивого отношения к жизни. Станешь постарше, поймёшь, что Аллак из тех людей, кто медленно идёт, да глубоко пашет. Может быть, такие, как он, с их умением расположить к себе и бедняка, и середняка, и даже бая, более опасны для наших врагов, нежели мы с нашей откровенной и непримиримой агитацией.
— Что ж, — сказал Берды, — согласен, буду учиться и у Аллака, коли ты меня в Москву не отпускаешь. А кто-нибудь уже поехал на учёбу?
— Да, мы послали несколько человек.
— Кого именно?
— Поехала Узук Мурадова. Остальных ты не знаешь.
— Кто вместо Узук остался? — помолчав, спросил Берды. — Абадангозель?
— Нет, — ответил Сергей, — изъявила желание поработать в родных местах Огульнязик Ишанова. Приедет — передадим ей всех аульных активисток Узук, пусть продолжает воевать с пережитками. Между прочим, ту девушку, которую Узук последний раз спасла от двоеженца-старика, она с собой в Москву забрала. Чуешь, парень, как надо работать, по-настоящему если, а?
— Чую, — негромко сказал Берды и встал. — Пойду в отряд пройдусь, посмотрю, как там мои джигиты себя чувствуют.
— Пройдись, пройдись, — согласился Сергей. — В седле уже держишься? А то тут намечается важный рейд к Серахсу — думали Дурды вместо тебя послать с твоими ребятами.
— Сам поведу, — Берды взял со стола фуражку, нежно провёл пальцем по потрескавшейся эмали звёздочки. — При живом командире негоже заместителей назначать.
Сергей открыл было рот, чтобы ответить шуткой, но хлопнула дверь, вошёл расстроенный Клычли.
— Слыхали? — он обвёл друзей тоскующими глазами. — Сегодня ночью… — Клычли задохнулся. — Сегодня ночью басмачи убили Аллака и Торлы!.. В доме Торлы обоих положили… рядышком!.. И записка: за Аманмурада, мол…
Карандаш с хрустом сломался в пальцах Сергея. Берды
Старый ишан готовился предстать перед престолом того, чьим именем он прикрывал и правду и ложь всей своей долгой жизни. Надо было всё подытожить, произвести окончательные расчёты с бренным земным бытием. Ишан лежал, опустив прозрачную кожицу век на почти незрячие глаза, и беззвучно шевелил сухими синими губами. В ногах его нахохленным сычом примостился самый любимый прислужник, а у изголовья сидел Черкез. Готовясь постучать в первую из семи дверей рая, ишан Сеидахмед призвал к себе опального сына, чтобы вернуть его на стезю веры и благочестия, передать в руки его всё, ради чего прожил долгую жизнь. Ибо сказано пророком: «Если мы дадим человеку вкусить от милости, а потом отнимем её, он, отчаявшийся, уподобится неверному». А надо, чтобы корень твой, остающийся в земле, дал священные плоды, а не пустоцвет и пожухлые листья в птичьем помёте.
В маленькой полутёмной келье было прохладно и тихо, откуда-то тянуло крадущейся затхлостью, сладковатым запашком тлена. Он приторно и тягостно щекотал горло, и Черкез поминутно сглатывал набегающую слюну. Он старался делать это незаметно, но в злых зрачках нахохленного прислужника всё равно читалось осуждение.
— Наш сопи, посадите меня, — прошептал ишан Сеидахмед.
— Давай я, отец… — сунулся было Черкез.
— Нет, нет, вы не прикасайтесь ко мне руками, пока не ответили! — запротестовал ишан Сеидахмед.
Прислужник подсунул ему под спину подушки, он опёрся на них, расслабленно всхлипнул, мутная капелька слезы скатилась по щеке. Справившись с одышкой, он заговорил:
— Ты не ответил мне честно и прямо, как собираешься жить дальше, Черкез, свернёшь ли ты с пути заблуждения и гнева аллаха на путь истины и милостей его? Долгой и ровной, как стрела, кажется человеку дорога в начале жизни, но она свёрнута в кольцо, и человек не подозревает, что в одной руке держит начало, а в другой руке — конец, и что они равно близки ему в любом из его воздыханий. Смотри на меня, сын, и понимай, что я — это ты. Нет другой дороги, на которую ты мог бы ступить, и никакие раскаяния не уменьшат на весах истины долю дурного, если раскаяние запоздает к твоему сачаку и придёт только к твоему изголовью. Ты смотри на меня, как следует смотри, ибо не стану я затягивать свои расчёты с этим миром. Вспомни слова священного писания: «Кто узрел, — то для себя самого, а кто слеп — во вред самому же себе». Всякой твари сущей отвратно вредить себе и своему потомству, каждая рука изгибается к телу, а не наоборот. Приходи и будь хозяином всего имущества и всех строений, ибо кроме тебя нет у меня потомства, и душа моя скорбит и плачет в тоске. Будь хозяином этой мечети, медресе и худжре, будь добрым владыкой и благочестивым наставником для слуг и учеников моих, сын. Нехорошо допустить, чтобы запустение поселилось тут, чтобы священные строения стали прибежищем сов и летучих мышей. Всю свою жизнь я копил и собирал для тебя — прими с миром дар мой и владычествуй в мире.
Столь длинная речь утомила ишана Сеидахмеда, но в то же время на лице его появилась какая-то истовая одухотворённость, глаза заблестели, и он попросил пить. Прислужник подал ему пиалу с целебным настоем трав, собранных по первой росе в таинственный час рождения молодой луны, в час торжества над миром белых духов добра и силы.
Черкез молчал, переживая мучительную раздвоенность. Немощный слабый старик вызывал жалость и участие, хотелось хоть чем-то облегчить его последние дни. Но рядом с жалостью зрели раздражение и протест, рождающие желание спорить, доказывать никчем-ность прожитой жизни, никчёмность, усугублённую тем, что отец так до конца и не понял её.