Судьбы крутые повороты
Шрифт:
— Вернется живым, наживет. А уж если что, то так, видно, угодно Господу Богу.
Я не был свидетелем, как мама договаривалась с кормачевскими мужиками, но когда я спросил, сколько она заплатит за их работу, она махнула рукой и сказала:
— Договорились о всех трех стогах, перевезут, — расскажу потом. Мужики совестливые, тоже ждут со дня на день повестки в военкомат. Будут работать субботу и воскресенье.
Толик и Петя на погрузке не пригодились. Кормачевские мужики так привычно и так ловко грузили на пароконные брички сено, что я любовался ими. В их движениях я видел что-то отцовское, привычное мне. За субботу и воскресенье они перевезли все три стога и жерди, из которых был сооружен наш шалаш. Их хватило на изгородь вокруг стога на огороде. Третий стожок, поменьше, кормачевцы
На воскресном базаре, что был на бугре за нашими огородами, мама продала две кожаные спиртовые подошвы, еще чего-то и купила три пол-литра водки. Эти толстые блестящие спиртовые подошвы я помнил, когда учился в 3 классе, они лежали на самом дне бабушкиного сундука и на что хранились, я не знал.
Но здесь они пригодились в расчете за перевозку сена, и за сметанный стожок над хлевом, и скирду в огороде.
В воскресенье утром Петя отрубил голову самому драчливому петуху, который пойдет на воскресный ужин, а ужин по крестьянским меркам был роскошным: блюдо соленых пупырчатых огурцов, которые бабушка планировала поставить на стол, когда приедем Сережа и я, пьянило не только своим видом, но и божественным запахом укропа, смородины, чеснока и хрена. Рядом с огурцами бабушка поставила блюдо с солеными грибами. Выкатив из печки ведерный чугун, из которого вкусно дымила картошка, мама попросила старшего кормачевца:
— Андреич, вывали вот это в блюдо.
На что тот реагировал как-то благоговейно и усердно. Натянув на свои могучие лапы торчавшие из печурки брезентовые рукавицы, он поспешно подхватил чугун и аккуратно опрокинул его в огромное блюдо, стоявшее посреди стола. Кстати пришелся и увесистый шмат свиного сала. Заминка получилась из-за стеклянной посуды, из которой предстояло пить. В доме было всего две стограммовых стопки и четыре граненых стакана. Когда за стол сели четыре кормачевца, мама и я, то из замешательства маму вывел опять же Андреич:
— Будем праздновать окончание покоса так, как нас учил Ленин, который сказал, что социализм, это прежде всего учет.
С этими словами он, взяв в правую руку бутылку водки, резко хлопнул левой ладонью по ее дну. К потолку выскочила пробка. Почти не дыша, мы смотрели, как он наливал до краев стопку и выливал ее в граненый стакан, а когда стаканы были наполнены, налил стопки и, чокнувшись с мамой и со мной, сказал:
— Ну, Сергеевна, ты теперь зиму одолеешь легко. Ехали мы через все село с возами и ни у кого на сеновале не видели даже навильника сена, да какого! Это не сено, а ягодник, хоть чай заваривай.
С этими словами Андреич двумя глотками опорожнил стакан и поставил его на стол. Поймав на себе предупреждающий и просительный взгляд мамы, я слегка поднял над столом руку и показал ей указательный палец, что означало — я выпью только одну. Мама кивнула головой и пару маленьких глоточков отхлебнула из своей стопки. Второй тост провозгласила мама, я его помню:
— За то, чтоб скорее кончилась война, и кончилась она нашей победой!
Есть что-то родственное в трапезе российских крестьян и российских солдат. В своей книге о солдате Василии Теркине Твардовский сказал:
Ел он быстро, но не жадно, Отдавал закуске честь.Сказано кратко, но поистине мудро.
Больше тостов не было. Пили только одни кормачевцы. Хвалили огурцы и грибки бабушкиного засола, нет-нет да и меня похваливали за то, что я за один месяц одолел такую большую работу, руководя младшими братьями. Похвалили и за осиновые подсохшие жерди, которые пошли на изгородь к огородному стогу.
Тихоокеанский флот
Памятным на всю
В 30-е и 40-е годы допризывников и солдат возили в грузовых вагонах, которые называли «телячьими». Так вот, нас, призывников Убинского района, тридцать человек, которые были призваны на Тихоокеанский флот, погрузили в «телячий» вагон. Мне досталась средняя полка. Мы как-то ухитрились не расставаться с Колей Беловым и всегда держались рядом.
Перед тем, как проститься, бабушка опустилась на колени и долго молилась перед иконами в правом углу нашей горенки. Потом, видя, что я вскинул за плечи вещевой мешок, она тяжело привстала, обняла меня, поцеловала и перекрестила, сказала какие-то слова из молитвы, я их теперь уже забыл. До станции меня провожали мама, братья и Зина. Оказалось, что нашу команду из тридцати человек провожало человек сто. Были здесь бабушки, дедушки, родители, братья, сестры. Хоть и не на запад везет нас эшелон, но без слез прощания, без наставлений и объятий не обошлось. Плакала и моя мама и несколько раз просила, чтоб я поаккуратнее себя там вел в океане, чтобы не утонул, хотя она знала, что плавать я умею и плаваю хорошо. При этих ее просьбах я заметил, что и на глазах Толика появились слезы. Петя, хоть и на год моложе его, но натурой был покрепче и потверже.
Двенадцать суток колеса нашего вагона стучали на стыках рельсов, словно выговаривая тягучую и тоскливую мелодию марша. Владивостокский сектор береговой обороны располагался на островах Японского моря. Во Владивостоке нас обмундировали, посадили на тральщик, и часа три мы плыли до острова Русского. Не назвал штатный морской глагол «шли», а употребил обычное «плыли», так как это ближе народному слуху. На море была изрядная качка, и нас за эти часы так потрепало, что многих из нас, «салажат», краснофлотцев-первогодков, чуть ли не повиснувших на бортах тральщика, так «травило», что выветрило из души всю романтику морской службы. А потом почти всю ночь с одним только привалом мы поднимались к вершине Русского острова, чтобы, преодолев ее по каменистой дороге с серпантинами, спуститься вниз и через дамбу, соединяющую Русский остров с островом Шкота, дойти до штаба дивизиона. Там, перед дамбой, получив разрешение на десятиминутный отдых, мы повалились на землю и в одну-две минуты все мертвецки уснули.
Так в ноябре 1941-го началась моя тяжелая морская артиллерийская служба на Тихом океане. И проходила она на двух островах: Попов и Рикорд. На острове Попов я служил на центральном посту тяжелой артиллерийской батареи, построенной еще в конце XIX века. Военная история русской армии гласит, что мощью своего огня эта батарея послала ко дну Японского моря не один неприятельский корабль во время Русско-японской войны.
Тяжесть службы на центральном посту, главным образом, заключалась в том, что корректировать огонь батарей на аппарате-трансформаторе азимута и дистанции (ТАД) приходилось в потерне, вырытой на глубину 6–7 метров в гранитной скале, куда спускались по вмонтированным в стену железным скобам. Никакого притока свежего воздуха в потерну не было. В те годы Россия еще не придумала и не создала никаких кондиционеров, а поэтому застойный воздух давал себя знать. Отстоишь вахту у ТАДа и, несмотря на свою молодость, с трудом поднимаешься на поверхность. Конечно, никакая бомбежка, никакие обстрелы тяжелыми снарядами вражеских кораблей нашей потерны не достигнут, слишком мощное гранитное покрытие над нашими головами.