Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

И вот теперь в зале Московского государственного университета я вновь услышал из уст молодых офицеров знакомые слова:

Помню, в холодную зимнюю ночку В санках неслись мы втроем, И лишь по бокам фонари одинокие Тусклым горели огнем. В санках у нас под медвежьею шкурой Желтый лежал чемодан, Каждый невольно дрожащей рукою Щупал в кармане наган. Помню, подъехали к зданью знакомому, Вышли мы, молча пошли, Сани

с извозчиком быстро отъехали, Снег заметал их следы. Двое подлезли под двери дубовые, Чтобы запор открывать, Третий остался на улице темной, Чтобы сигнал подавать. Помню, как сверла бесшумно и крепко, Будто два шмеля жужжа, Вдруг просверлили четыре отверстия Против стального замка. Помню, как дверца бесшумно открылась, Я не спускал с нее глаз. Ровными пачками деньги советские С полок смотрели на нас… Сумму тогда получил я немалую — Сорок семь тысяч рублей. Дал себе слово покинуть столицу, Выехать в несколько дней. Чудно одетый, с букетом в петлице, В сером английском пальто Ровно в семь тридцать оставил столицу, Даже не глянув в окно. Поезд помчал меня с бешеной скоростью. Утром мы были в Москве, Вечером Харьков блеснул огоньками, Скрылся в загадочной тьме. Утром мы были на станции маленькой С южным названьем Батум. В этой природе я жил наслаждаючись, Здесь отдыхал от тюрьмы, Здесь на концерте в саду познакомился С чудом земной красоты. Узкие плечи, глаза как орлиные, Чудная прелесть лица. Она отдавалась, она говорила: «На век тебе буду верна». С этой знакомой я месяц возился, Месяц подарки дарил, Платья — пике и чулки в паутиночку, Жемчуг, кораллы дарил. Деньги мои пролетели так скоро, Снова идти воровать, Снова пришлось возвратиться В хмурый и злой Ленинград. Помню, товарищи так же приехали, Взяли на дело с собой, Ночь прогуляли, наутро легавые Нас повязали в пивной.

Громом аплодисментов, криками «бис», «браво» выражали свой восторг зрители. Зал бушевал, гудел, как обвал в горах, время от времени пронзенный стрелами восторженных восклицаний. Но вот на авансцену вышел конферансье и снова наступила тишина.

— А теперь, дорогие друзья, — выкрикнул он, — наши гости-гвардейцы, студенты заочники филологического факультета, исполнят древнейшую, как мир, магаданскую песню «Мурка».

И снова зал взорвался гулом возгласов и аплодисментов.

Только три куплета знаменитой песни уркаганов успели пропеть офицеры. Раздавшийся у входных дверей сигнал милицейского свистка и дикий крик бегущего между рядами кресел администратора клуба оборвали последние слова:

Раньше

ты носила туфли из торгсина, Шелковый костюмчик «на большой», А теперь ты носишь рваные галоши, Потому что стала не блатной.

Гвардейцев, как девятым валом, унесло за бархатные полотнища занавеса.

Но этот эпизод не помешал вновь начаться, уже в пятом часу ночи, танцам под духовой оркестр. Каков же был восторг танцующих, когда они в кружении вальса увидели трех высоких гвардейских офицеров, которым только что бурно аплодировал зрительный зал. Танцевали они легко, улыбки на лицах солнечно светились, казалось, они были самыми счастливыми в этом вихре молодости, бурных чувств и радостей. А как только затихла музыка, гвардейцы откололи очередной номер. Купив у буфетчицы огромную корзину с пирожками, они стали угощать гостей бала — каждому по пирожку. Два лейтенанта навесу держали корзину, а капитан раздавал пирожки. Один вид пирожков и их соблазнительный запах разбудил во мне зверский аппетит. На кителе капитана золотились две полоски шевронов о ранениях. В какой-то миг взгляды наши встретились. Он махнул мне рукой и крикнул:

— Гвардия, подгребай поближе!

Я понял, что он заметил на моей гимнастерке гвардейский значок, и протиснулся к корзине. Капитан протянул мне два пирожка.

— Оба мне? — недоверчиво протянул я.

До сих пор каждый получал по одному пирожку.

— Бери, бери, не стесняйся. Оба тебе.

Пирожки были еще горячие. Но не успел я откусить соблазнительный кусочек, как какой-то наглый прыщеватый юнец в круглых очечках выхватил из руки капитана пирожок, протянутый девушке в военной форме. Офицерская гимнастерка, новенький кожаный ремень обтягивали ее стройную фигурку с осиной талией. Я как сейчас помню ее красивое славянское лицо, обрамленное крупными волнами каштановых волос. На высокой груди светились до блеска начищенные медали «За боевые заслуги», «За взятие Берлина» и «За победу над Германией». Над ними, как и у капитана, сверкал гвардейский значок.

В секунду я принял решение и протянул свой пирожок фронтовичке. Она смутилась и стеснительно замахала рукой.

— Вы с какого факультета? — смущенно спросил я.

— С филологического. С первого курса. А вы?

— Я с юридического. И тоже с первого курса, — даже не подумав, зачем-то соврал я.

Потом, вспоминая ее ответ, я долго мучился над словами «С первого курса». Неужели она хотела продолжения диалога? Не зная, чем ответить на ее искренность, я, немного помолчав, протянул девушке выигранную куклу.

— А это вам от меня подарок. В честь Нового года.

Девушка без всякого стеснения со счастливым выражением на лице прижала к груди куклу.

— Спасибо. Я не расслышала, как ее зовут.

— Ярославна, — ответил я и хотел было продолжить наше знакомство, но тут подошедший к девушке капитан-гвардеец, обдав нас счастливой улыбкой, пригласил ее на вальс. Увел…

Прислонившись спиной к мраморной колонне, я наблюдал за танцующими и даже не заметил, как капитан и девушка с филфака покинули колонный зал. В общежитие мы с братом вернулись с первым поездом метро. Он пожурил меня, что я подарил куклу, сделавшую меня чуть не героем бала, какой-то девчонке.

— Лучше б подарил ее вахтерше Зое. Она пропускала бы тебя без пропуска…

Всякий раз, когда Сережа брал меня с собой на вечер в университет или в студенческое общежитие, я выискивал взглядом очаровательную девушку с филфака, но так ее и не встретил…

С той новогодней карнавальной ночи прошло более полвека. Годы и на ее юное лицо своим безжалостным резцом наверняка наложили отпечаток пройденного пути. Но я и сейчас надеюсь, что Господь Бог послал ей в награду за брошенную в пожар войны юность большое счастье: она этого заслужила…

В полдень 1 января, когда счастливая новогодняя Москва праздновала первый день мирного нового года, я приехал поздравить тетю Настю и Вовку. Нашлись деньжонки и на подарки, помог Сережа. Вовке я купил плитку шоколада и мороженое, тете Насте — цветную шелковую косынку в магазинчике рядом с домом Утесова. Каково же было мое удивление, когда я, открыв дверь в безоконную каморку тети Насти, увидел на моей подушке полосатый галстук, а на табуретке в изголовье раскладушки флакон тройного одеколона. Я расцеловал и мать, и сына. Последние дни я все острее чувствовал, что оба они ко мне относятся как к родственнику: тетя Настя как к сыну, а Вовка как к родному дяде.

Недолгое студенчество

Однажды Сережа принес в общежитие журнал «Новый мир», раскрыл его и положил передо мной на стол.

— Прочитай, может, пригодится. Интересное исследование.

Диссертация Сережи была связана с поэтикой русских народных песен. Статья, которую он предложил прочитать мне, была новым исследованием поэтики Михаила Ломоносова. В школьной программе тех лет, кроме двух-трех стихотворений гениального русского ученого, ничего не было. Поэтому меня, уже стихийно связавшего себя с поэзией, статья заинтересовала. Я ее не только прочитал, но и законспектировал. Приближались приемные экзамены в институт, и я подумал, вдруг да попадется вопрос по Ломоносову, уж тут-то я покажу себя. И на мое счастье это предчувствие сбылось.

После письменного экзамена по литературе, на котором я выбрал свободную тему, и успешно сданных экзаменов по математике и физике, я пошел на последний — устную литературу. И надо же так случиться: первым вопросом из трех было «Учение М. В. Ломоносова о стихосложении», а следующие — по Чехову и Маяковскому. В школьные годы я не особенно восхищался рассказами Чехова, что всегда злило моего старшего брата. А «Левый марш» Маяковского, который мы учили наизусть, мне и совсем не нравился: какой-то казенный, канцелярско-лозунговый.