Судьбы моей калейдоскоп

Яковлева Людмила

Так вот, Жорочка на вторую медсестру не обращал никакого внимания – больших женщин он боялся. Но в присутствии первой он дрожал от вожделения, как осиновый лист. Я не сказала, что Жорочка был сексуально озабочен. Жена ушла от него по неизвестной мне причине, а другие варианты также не всегда ему удавались. Но наша медсестра действовала на него неотразимо. Однажды на политучебе, когда мы всем отделом сидели в конференц-зале, Жорочка вдруг с горящими глазами поднялся и, шагая по ногам, стал пробираться на свободное возле нашей медсестры место. Так как это была политинформация, то ни докладчик, ни все остальные и не думали вникать в содержание говорившегося, все с интересом и сочувствием наблюдали за Жорочкой. Он уселся рядом со своим объектом, прислонился к ней через подлокотник, а потом, через несколько минут, поднялся уже совершенно равнодушный и опять, шагая через ноги, вернулся на свое место.

Жорочка знал, что я с большой симпатией отношусь к нему. Часто он делился со мной своими сексуальными фантазиями. Он любил приходить в ординаторскую нашей лаборатории и, используя латынь, обсуждать со мною сексуальные проблемы. Однажды при этом присутствовал другой доктор. Он очень заинтересовался нашей беседой, с участием поворачивал голову к каждому собеседнику,

а в заключение сказал: «Я не понимаю, о чем вы говорите, но чувствую, что о чем-то матерном».

У нас с Жорочкой было две-три общих работы. Как-то он пришел ко мне обсудить очередную совместную статью. Может быть, вы складываете свои бумаги в аккуратную пачку, листок к листку, да еще кладете все в папку. Жора никогда этого не делал. Ось каждого листка его рукописи всегда была повернута под небольшим, 10–15 градусов, углом к предыдущему, а в итоге получалась растрепанная, неаккуратная пачка. Он пришел, прижимая одной рукой к груди эту кучу бумаг. Жорочка всегда так ходил. В лаборатории было время чая, все сидели в бытовке. Жорочку также усадили, дали чаю и выделили чьи-то бутерброды. Он же уставился на свою любимую медсестру и стал оделять ее неуклюжими, но весьма откровенными комплиментами. Я выпила свой чай и пошла в ординаторскую, ожидая, когда Жорочка закусит и присоединится ко мне. Прошло несколько времени, а Жорочки все нет. Вдруг раздался сильный грохот, как будто упал стул или даже стол. Потом истошный, на всю лабораторию, вопль второй медсестры: «Людмила Александровна! Когда к Вам приходят посетители, держите их возле себя!» Через несколько мгновений сконфуженный Жорочка, озираясь и прижимая к груди встрепанную пачку бумаг, неуверенно вступил в ординаторскую.

11 марта 2003 г.

Миллион алых роз

Моему сыну уже перевалило за сорок…Он – высокий и стройный, вполне сложившийся мужчина,Но выглядит несколько моложе своих лет.Вот он, красивый и независимый,Идет своей пружинящей походкой,И в каждом движении чувствуются скрытая сила и энергия.Но я хочу вспомнить совсем другое времяИ совсем другого мальчика.Я хочу вспомнить его трехлетним малышом,Он смотрит на меня доверчивым взглядом,Верит всему, что ему говорю,Так как я для него – непререкаемый авторитет.У него круглые, широко раскрытые от удивления перед всем миром Голубые глаза и толстые щеки.И вообще, весь он кругленький и мякенький,Хотя нисколько не толстенький, скорее всего, наоборот.В то лето, так же, как и в предыдущее,Мы отдыхали на даче у моих родителей.Я любили приезжать к маме на ее или мой день рождения.Мне было приятно проводить эти дни вместе с родными людьми.Так случилось и в тот год.В праздничный день мы с сыном отправились на рынок за покупками.По пути, совсем не случайно, зашли в цветочный магазин.И вдруг я вижу розы,Которые продавались фантастически дешево.Правда, они не были такими королевами,Какие мы видим теперь в магазинах,И ножки у них были коротковаты,Но по тем временам это была замечательная находка.Я подобрала огромный букет,Можно сказать, целую охапку.Естественно, что всю дорогу домой я несла цветы сама.Но перед дверью квартиры моих родителейЯ вставила всю эту колючую охапкуВ поставленные округло ручки моего сынаИ втолкнула его в дверь.Эффект был потрясающий,А малыш от гордости даже споткнулся и упал.Мама же сперва впала в полное ошеломление,Но потом быстро сориентироваласьИ стала деловито подбирать рассыпавшиеся цветы.Часть роз, несколько штук,Она сразу поместила в вазу на столе.А остальные…Остальные, к нашему общему удивлению,Сложила в раковину, помылаИ начала ловко отрывать яркие лепестки.– Что ты делаешь?! – вскричала я.– Варю варенье, – хладнокровно ответила мама,Не прекращая своего странного занятия.И действительно, лепестки были сложены в медную миску,Залиты сиропом и подверглись процедуре варенья.Несмотря на мое возмущенье, варенье я ела.Оно оказалось душистым и даже приятным.Моя мама варила варенье и из арбузов —Было если не вкусно, то, по крайней мере,Вполне оригинально.Я – дочь своей матери —Продолжила этот ряд нестандартных поступков.Может, кто-то помнит книгу писателя НосоваО Незнайке – озорнике и неслухе?Если кто это и помнит,То еще меньше читателей вспоминаютВаренье из одуванчиков, которое варили малыши – друзья Незнайки.Я также варила варенье из одуванчиков.Для этого требуется собрать четыреста цветков.Одна

моя знакомая сказала, что для нееЭто совершенно невозможное занятие.Она в принципе не способна нагнуться четыреста раз —Ее вес превышал сто килограммов.Но чай с вареньем из одуванчиков она пила с удовольствием.…Миллион, миллион алых розИз окна, из окна видишь ты…Но одни, глядя на розы,Восхищаются нежной красотой экзотических цветов,А другие видят ряд баночек с вареньем,Завязанных красивыми кружевными салфеточками.У каждого своя точка зрения, я не берусь судить, чья лучше.

2004–2010 г.г.

Младшая сестренка Ниночка

Ранняя весна. Снег стаял. Кое-где уже начала пробиваться зеленая травка. На прогретых солнцем пригорках желтели крохотные звездочки мать-и-мачехи. Почки на деревьях набухли, но листочки еще не проклюнулись, и деревья гулко стучали на весеннем ветру своими ветками. Воробьи и синички, которые всегда знают все раньше нас, весело чирикали среди голых кустов сирени, предсказывая тепло, солнце, шум зеленых листьев и красоту ярких летних цветов. А большая тяжелая ворона взобралась на самую вершину еще голой березы и, глядя с высоты вниз, солидно каркала.

Полдень, довольно тепло, но солнечные лучи так и не пробились сквозь плотный слой низко висящих облаков, под которым, как под стеклянной крышей оранжереи, воздух был влажным и душным. Этот эффект парника давил и вызывал одышку даже у здоровых людей.

Марина Петровна толкала впереди себя коляску со своей внучатой племянницей. Девочка десяти месяцев от роду. У нее жесткие рыжие волосы, сколько бы их ни приглаживали, стоящие торчком на голове, и огромные, как две голубые пуговицы, глаза. Живая и любопытная, она походила на маленькую обезьянку, постоянно в движении, постоянно в работе познавания этого огромного и нового для нее мира.

Наконец, она все-таки угомонилась и, усталая, заснула в своем уютном гнездышке-коляске. А Марине Петровне предстояло встретиться со свое сестрой Ниночкой и племянницей Иришей, матерью малышки. Большую часть пути до места встречи она проехала на трамвае. Осталось пройти еще один или два квартала. Но вот тут она растерялась и никак не могла вспомнить, за каким углом нужный ей поворот.

На ручке коляски висела большая яркая сумка, украшенная фигурками розовых, с черной гривой, осликов, голубых, с зеленой кисточкой на хвосте, слонов и прочей занятной и невиданной живностью. Там лежало все необходимое для ребенка – подгузники, бутылочки и баночки с детским питанием, игрушки и погремушки. Там же был и телефон Марины Петровны. Она решила позвонить сестре и выяснить, куда следует идти. Начала рыться в бесконечной утробе сумки. Все перемешано, спутано, и телефон оказался где-то в глубине, на самом дне, под бутылочками и гремящими мишками.

Наконец она извлекла его и пришла в ужас. Сделанный из дешевой и непрочной пластмассы, от духоты и давления лежащих на нем предметов, телефон деформировался и стал похожим на шоколадку, которую долго сжимали в горячей и потной руке. Экран скукожился, и на нем ничего невозможно разглядеть.

От ужаса Марина Петровна так громко воскликнула, что находившиеся в строительном вагончике рабочие выскочили оттуда и окружили ее. Они пытались как-то помочь. Но все их усилия оказались тщетными. Клавиатура отслоилась, однако нужная Марине Петровне буква «Н» выступала и заметно вытарчивала над всем искореженным месивом испорченного телефона. Она упорно жала на клавишу с этой буквой, надеясь, что из памяти телефона все-таки выскочит нужный номер, но тот не реагировал

Все строительные рабочие тем или иным способом, правда, безуспешно, пытались помочь Марине Петровне – телефон молчал. И только один из них – в голубом комбинезоне, с очень бледным, как бы обсыпанным мелом, лицом, с длинными, подстриженными «под горшок», иссиня-черными волосами и невероятно большим угрюмым носом, бормоча что-то недружелюбное, скрылся в строительном вагончике. Потом и другие рабочие покинули ее.

Марина Петровна стояла, держась одной рукой за коляску, а другой рукой отчаянно, но безнадежно жала и жала на клавишу с буквой «Н», надеясь пробудить к жизни свой изуродованный телефон. И тут она проснулась, с облегчением поняв, что это был сон – накануне они с сестрой так нагулялись с девочкой, что и ночью снится прогулка.

Свою сестренку Ниночку, которая была на семнадцать лет моложе, Марина Петровна всю жизнь считала малышкой. И даже сейчас, когда Ниночке за пятьдесят, она на десять сантиметров выше, килограммов на двадцать тяжелее, и у нее уже трое взрослых детей, Марина Петровна продолжает считать маленькой, беленькой и пушистой, как в известном всем анекдоте. Ей хочется спрятать сестру на груди и оградить от бед и огорчений. Родилась Ниночка в тот год, когда маме их было сорок лет, а Марина Петровна уже была студенткой Первого Ленинградского медицинского института имени академика Ивана Петровича Павлова. Сейчас все это называется медицинским университетом. Но во время беременности мамы Марина Петровна была еще десятиклассницей. Тогда она меньше всего думала о своих близких, в общем, и, в частности, о маме, интересовалась в основном теми химическими и гормональными процессами, которые бурлили внутри нее, и очень стеснялась того, что школьные подруги называли ее маму «жирной свиньей». Однажды все-таки она вдруг заметила маму и увидела, что та стала еще больше. До сих пор Марина Петровна отчетливо видит мамин виноватый и жалкий взгляд, брошенный в ее сторону, когда она с презрением подростка и непринужденностью молодой нахалки, которая знает все о том, что следует делать другим, бросила ей: «А ты все толстеешь!»

Сколько Марина Петровна себя помнит, все, и она сама также, говорили, что будет врачом. После окончания школы ей настолько опротивел родительский дом и родительская опека, которая, кстати, была очень навязчивой и тягостной, что поступать она решила куда-нибудь подальше, в Ленинградский медицинский институт. Родители поняли, что этому уже ничто не может воспрепятствовать, поэтому мама, на восьмом месяце беременности, поехала ее сопровождать. Тогда это только раздражало девушку. Теперь же она хорошо понимает свою маму, которая, несмотря на тяжесть, самоотверженно решила помочь и хотя бы немного поддержать дочь в трудный и ответственный период жизни.

Конец ознакомительного фрагмента.