Судебные ошибки
Шрифт:
— Огас... как там дальше? Кто он такой? — спросил Ромми Гэндолф.
— Огастес Леонидис, — ответил Артур.
— Я его знаю? — спросил Ромми. Опущенные веки его дергались, пока он силился припомнить это имя.
— Он один из троих, — спокойно сказал Артур.
— Каких троих?
— Которых, по утверждению обвинения, вы убили.
В убийстве которых ты сознался, подумал Артур. Но сейчас заострять на этом внимание не стоило.
— М-м-м, — промямлил Ромми. — Вроде бы не знаю его.
И покачал головой, словно не удосужился нанести светский визит. Ему было под сорок. Белки глаз у него были желтоватыми. Судя по внешности,
— Я не такой, чтобы кого-то убивать, — сказал Ромми, словно давая запоздалое объяснение.
— Так вот, вас осудили за убийство троих людей: Огастеса Леонидиса, Пола Джадсона и Луизы Ремарди. Утверждается, что вы застрелили их и оставили трупы в морозильной камере.
В обвинении также говорилось, что он вступил с Луизой в противоестественную половую связь после ее смерти, однако Ромми скорее всего из стыда отказался в этом признаться. Но судья Салливан, слушавшая это дело сама, без присяжных, признала его виновным и в этом.
— Я ничего про это не знаю, — сказал Ромми. И отвел взгляд, словно это замечание должно было закрыть тему. Артур, чья сестра Сьюзен была еще больше помешанной, чем Ромми, постучал по стеклу пальцем, чтобы Ромми снова посмотрел на него. Разговаривая с такими, как Ромми и Сьюзен, иногда нужно глядеть им в глаза, чтобы тебя поняли.
— Чей это почерк? — мягко спросил Артур, подсунув под стекло письменное признание Гэндолфа. Надзиратель подскочил со стула и, дабы убедиться, что между страницами ничего не спрятано, потребовал, чтобы ему показали каждую спереди и сзади. Ромми изучал документ довольно долго.
— Что вы думаете об акциях? — наконец спросил он. — У вас они есть? Что это вообще такое?
После значительной паузы Памела начала объяснять, как работает биржа.
— Нет, расскажите про свои акции. Что чувствуешь, когда они у тебя есть, и все такое. Как только выйду отсюда, куплю себе акций. Потом разберусь со всем тем, что показывают по телевизору. «Поднялись на четверть. Доун Джонс» [2] . Буду знать, что тут к чему.
Памела продолжала описывать механизмы акционерной собственности, Ромми старательно кивал после каждой фразы, но вскоре явно стал пропускать ее слова мимо ушей. Артур снова указал на бумаги, которые держал Ромми.
2
Имеется в виду индекс Доу Джонса, ежедневно составляемый индекс курсов ценных бумаг 30 основных промышленных компаний на Нью-Йоркской фондовой бирже.
— Обвинение утверждает, что это написали вы.
Ромми
— Да, вроде бы. Похоже, что я.
— Так вот, здесь говорится, что вы убили тех трех человек.
Тут Ромми наконец вернулся к первой странице.
— Вот здесь, — сказал он, — какая-то чушь.
— Это неправда?
— Да ведь дело очень давнее. Когда это случилось?
Артур сказал ему, и Ромми откинулся на спинку стула.
— Я в тюрьме уже так долго? Почему?
— Писали вы это признание в полиции?
— Что-то писал тогда в участке. И никто не сказал мне, что это для суда. — В папке, разумеется, лежало подписанное предупреждение, что все слова Ромми могут быть использованы против него на суде. — И я ничего не слышал о наркотике. Это совершенно точно. Там полицейский говорил мне много чего, а я писал. Только не помню, чтобы писал что-то такое. Я никого не убивал.
— А почему вы писали то, что вам говорил полицейский?
— Да потому, что вроде обделался.
Одним из самых спорных доказательств на процессе являлось то, что Ромми наложил в штаны в буквальном смысле слова, когда ведший расследование детектив Ларри Старчек начал его допрашивать. Обвинению было разрешено предъявить грязные брюки Ромми как свидетельство сознания вины. Это стало одним из основных пунктов в многочисленных апелляциях Ромми, и ни один суд не мог заслушать этот пункт без хихиканья.
Артур спросил Ромми, не бил ли его детектив, не лишал ли еды, питья или адвоката. Ромми, хоть и редко отвечал прямо на вопросы, как будто не утверждал ничего подобного — только говорил, что старательно писал признание своей вины, в котором не было ни слова правды.
— Случайно, не помните, где вы были третьего июля девяносто первого года? — спросила Памела. Ромми непонимающе вытаращился на нее. Она объяснила, что хочет знать, не находился ли он в тюрьме.
— Раньше я не получал больших сроков, — ответил Ромми, явно подумавший, что все дело в его репутации.
— Да, не получали, — сказал Артур. — Но вы могли находиться под стражей, когда были совершены эти убийства?
— Кто-нибудь так говорит? — Ромми с доверительным видом подался вперед, ожидая подсказки. — Это было бы здорово.
Насчет третьего июля он не помнил, однако утверждал, что в те дни его постоянно забирала полиция, чем нисколько не помогал Памеле.
Сказать в свое оправдание Ромми, в сущности, было нечего. Тем не менее по ходу разговора он отрицал каждый пункт обвинения. Полицейские, которые произвели арест, утверждали, что нашли в кармане у Гэндолфа камею, принадлежавшую убитой женщине, Луизе Ремарди. Ромми сказал, что и это ложь.
— У полицейских уже была эта штука, когда они меня забрали.
Наконец Артур передал телефонную трубку Памеле для дальнейших расспросов. Ромми изложил собственную эксцентричную версию своей плачевной жизни. Он был внебрачным ребенком; мать его, которой было четырнадцать лет, пьянствовала во время беременности. Любить сына она не могла и отправила его в Дюсабль, к деду с бабушкой по отцу, религиозным фанатикам. А те считали суровое обращение неотъемлемой частью веры. Ромми вел себя не дерзко, но странно. Его признали умственно отсталым, в школе он не успевал. И начал вести себя дурно. Крал с раннего возраста. Пристрастился к наркотикам. Связался с другими никудышными ребятами. Таких Ромми — белых, черных и коричневых — в тюрьме было полно.