Судный день

Ауст Курт

– Зачем… почему священ… почему вы поступили так с Марией? Зачем заставили ее страдать? – услышал я будто вдалеке свой собственный дрожащий голос. Я старался побороть рыдания, преодолеть отвращение и бессилие, – зачем вы… изуродовали ее лицо?

Пастор посмотрел на меня, словно удивившись моему присутствию. Лицо его исказилось гримасой отвращения.

– Она всуе упоминала имя Господне! Блудница, она погрязла в грехе и пороках! Господь сказал: “Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну” [30] .

Я помог этой блуднице обрести спасение.

30

От Матфея 5:12.

Кто-то тихо застонал, но стон этот тут же потонул в завывании ветра, так что никто его не услышал, пока стон не перерос в дикий рёв, и Тённесен с силой, которой позавидовал бы взбесившийся бык, запустил в пастора пивной кружкой.

– ТЫ УБИЛ МАРИЮ!

Кружка угодила пастору прямо в висок, священник отшатнулся и, ударившись израненной спиной о стол, закричал от боли.

– ТЫ УБИЛ МОЮ МАРИЮ! ДЬЯВОЛОВО ОТРОДЬЕ! ПРОКЛЯТЫЙ САТАНА! ДА Я СЕЙЧАС!.. – И Тённесен рванулся к священнику, но споткнулся о стул. Пастор почти повалился на колени трактирщицы. Фон Хамборк с силой оттолкнул его и поспешил увести супругу подальше в угол, а сам встал, прикрывая ее. Наконец Якоб Фриш поднялся на ноги и доковылял до двери, явно намереваясь сбежать. Альберт рванулся было к нему, но Томас запротестовал:

– Не надо, Альберт! У него при себе нож! – и устало добавил: – Уже достаточно пролито здесь крови невинных. Пусть уходит.

Пастор открыл дверь, и ворвавшийся в харчевню ледяной ветер задул несколько свечей у порога. От ветра ряса за спиной Якоба Фриша раздулась, словно парус, а лицо залепили снежинки. Он повернулся и открыл рот, словно собирался что-то сказать. На миг мне показалось, будто его темные глаза молили о… понимании. Или о прощении? А затем священника поглотила мгла. Он так ничего и не сказал.

Глава 40

Томас прикрыл дверь, прижался лбом к окну и долго вглядывался в темноту – пристально, словно желая убедиться, что пастор ушел навсегда. Затем повернулся и, грустно оглядев нас, стянул с головы парик.

– Acta est fabula! [31] – устало проговорил он и растерянно опустил взгляд.

Мы молчали.

Томас сел на стул и закрыл лицо руками. Альберт упал на колени подле Бигги и, приобняв ее, осторожно провел рукой по шее, проверяя, не ранена ли она. Тённесен тяжело дышал, опираясь одновременно на опрокинутый стул и стол, и не отводил глаз от двери.

31

Пьеса сыграна! ( лат.)

Внезапно мне подумалось, что священник захочет украсть лошадь – возможно, того здоровенного ютландского жеребца, – и улизнет. Томас должен действовать!

– Две минуты! – послышался вдруг негромкий вскрик, и я в ужасе взглянул на трактирщика. Тот по-прежнему стоял в углу, обняв супругу и испуганно глядя на часы.

Я обернулся. Длинная стрелка миновала цифру “пятьдесят пять” и приближалась к шестидесяти. А маленькая стрелка практически достигла двенадцати. Мое сердце почти остановилось, и у меня перехватило дыхание. Судный день – он наступил!

Томас поднял голову и огляделся. Тённесен с грохотом поставил свой стул и шумно уселся на него, от ужаса широко раскрыв глаза и разинув рот.

С его губ сорвался жалобный стон. Трактирщица подвела своего супруга к ближайшему стулу и заботливо встала рядом, а фон Хамборк опустился на стул, не сводя глаз с циферблата. Мы все смотрели на часы, даже Альберт, но, судя по его взгляду, он и сам толком не понимал зачем.

Неугомонное тиканье будто стало настойчивее, и, пока стрелки переползали последнюю белую полоску, мы все затаили дыхание. Медленно, едва заметными рывками, стрелка передвинулась к краю большой цифры “шестьдесят”, приближаясь к самому верху. Казалось, даже ветер, ни разу не смолкавший весь вечер, стих и прислушивался.

Голова моя опустела. Ровное тиканье заполнило собой всё – голову, тело, комнату. Всё. Кроме часов, в мире ничего больше не существовало. Лишь часы и предрешенность, страх перед концом времени.

Я смотрел на стрелку, а передо мной мелькали картинки: вот ветер тихонько колышет простыни, и те зовут меня: “Иди сюда! Иди! И увидишь, что мы скрываем!” Одна за другой простыни начали отодвигаться, и меня поглотила белая живая колышущаяся масса, она липла ко мне и кричала: “Смотри же! Пойдем – и ты всё увидишь!” Она толкала меня вперед, к последней простыне, за которой вырисовывалась темная фигура. Я медлил, мне не хотелось туда, но она надвигалась, я уже мог разглядеть светлые волосы… Поднять… Надо поднять…

Я закричал, но мой крик потонул в звучном бое часов, и видение растаяло.

Бом! Бом! Бом! Бом! Бом!

Не в силах шевельнуться, каждый из нас пересчитывал удары: Семь! Восемь! Девять! Десять! Одиннадцать! ДВЕНАДЦАТЬ! Последний удар заполнил мою голову и эхом отразился от стены, а я, боясь вздохнуть, смотрел в окно.

Ничего не происходило. Ничего. Ни огня. Ни херувимов. Та же кромешная тьма, прежние морозные цветы на окнах – прекрасные и холодные. Тот же завывающий ветер. Ничего не изменилось. Все мы медленно вздохнули.

Не знаю, кто начал первым, но все вдруг разразились радостными криками, посылая в окно свои торжествующие взгляды. Мы больше не боялись. Буря – это только буря. Ей нас не сломать. Ее мы выдержим. Мы ВСЁ выдержим!

От нашей радости, улыбок и смеха в харчевне словно стало светлее. Вскочив, я совсем позабыл про пистолет, и тот со стуком упал на пол. Я испуганно ждал выстрела, но его не последовало, и я подбежал к Томасу и восхищенно хлопнул его по плечу. Профессор слегка улыбнулся. Я схватил его руку и попытался что-то сказать, но слова застряли в горле, и я с глупой улыбкой опять уселся на стул. К профессору подошел фон Хамборк – он тоже крепко пожал ему руку и, растерянно улыбнувшись, сдавленно пробормотал: “Спасибо”, – после чего вернулся к супруге и безжизненной тряпичной куклой опустился на стул рядом с ней. Трактирщица погладила мужа по голове и, широко улыбаясь, прошла на кухню, где поставила на огонь большой котел. Дожидаясь, пока вода закипит, хозяйка разлила всем пива и по рюмке водки, непрестанно поглядывая на супруга, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось. В ответ фон Хамборк улыбался ей – такая всепоглощающая забота явно смущала его.

Бигги встала и тоже удалилась на кухню помочь хозяйке. Они тихо переговаривались, и трактирщица хихикала, совсем как юная девушка.

Из кухни госпожа фон Хамборк вынесла чашку горячего дымящегося чая и поставила перед супругом.

– Что это?! – изумленно спросил фон Хамборк, недоверчиво принюхиваясь.

– Это чай, он придаст тебе силы… чтобы успешно пережить наступивший год. – И, усевшись на колени к супругу, госпожа фон Хамборк поцеловала его в лоб. – Ради меня! Выпей его ради меня!