Судный день
Шрифт:
Видно, издевался Чемоданов, и был подвох в его таком масляном голосе, но какой, Букаты не мог до поры распознать. И еще продолжал по инерции кипятиться, лезть на рожон.
– Сколько тебе? – спросил напрямик и полез в карман, желая швырнуть в лицо этому хаму всю свою получку, которую он получил. Ради такого удовольствия можно себе позволить и поголодать! Накоплений у Букаты, ясное дело, не было никаких.
– Полмиллиончика, – невозмутимо произнес Чемоданов. Сохраняя все ту же мягкость в голосе. Он-то знал, что давно выиграл этот разговор,
– Не понял? – спросил Букаты и закашлялся… Все-то он понял, старый дурак, но выигрывал время, потому что нечего было ему ответить на эту цифру. Нет в мире такого ответа, который бы прозвучал удовлетворенно, кроме мешка с деньгами, который нужно выложить на этот залитый терпким желтым пивом столик… Может, где-то такой мешок и есть, но не у него… Не про вашу честь… Так и сказано в поговорке!
И вот тут Чемоданов взял свое. Прочно взял, развернувшись во всю силу перед старикашкой, который увядал на корню.
– Правильно понял, папашка! – сказал он строго. У Букаты взаймы тон занял. – Пятьсот тысяч – это выглядит солиднее, да? Так я же тебе сразу сказал, что я солидный человек… На мелочи не размениваюсь! – И оглянувшись, нет ли лишних ушей, он отодвинул кружки, которые их разделяли, наклонился вперед, предлагая это же сделать Букаты, и тот, вот странное дело, подчинился. – Теперь слушай, папашка! По-другому слушай, а то дырки слуховые у тебя засорились, себя только слышал… А ведь разговор-то даже не на двоих… На троих… На четверых! Вот как!
– Ну, ну… Считаешь… – смято произнес Букаты, на него было сейчас тошно смотреть. И вдруг вспылил, от слабости или отчаяния. – А тебя бы в милицию! Вот куда! И там посчитать! Сколько тебе полагается! Да, да! Сколько дадут срока!
– Ну вот, опять глухонемой, – натянуто оскалился Чемоданов. – Годы-то нам с Зиночкой придется делить… Я ведь только выручал, а садить-то ее полагается… Тут правды не найдешь! Папашка! И не там ты ее ищешь!
Букаты молчал. И Чемоданов молчал, давая сопернику прийти в себя. Он знал, что подобные удары с ног валят и не таких строптивых. Пусть оклемается… Он нам еще нужен…
Он даже не стал останавливать мастера, когда тот встал и пошел, направляясь к заводу. Разговор-то, в принципе, закончен. А то, что молчит, к лучшему, значит, дошло до него… Туговато, конечно. Младенцы, те, когда первая мысль у них появится, говорят, слюни пускают… Курчавые такие, умненькие слюни… А этот молчанием запустил…
Уже дошли до проходной, когда Букаты подал голос. Был он смирен. Так-то бы сначала!
– Ладно, – произнес, взглянув по-бычьи исподлобья на пуговицу, что маячила у лица. – Чего ты от меня хочешь? Времени у меня нет больше, планы с тобой строить… Побыстрей, пожалуйста…
Вежливо, как можно вежливей и кротче, Чемоданчик опять же сказал, что не с ним, не с ним вовсе строит, папашка, свои планы… Они у них общие с Зиночкой, с Катюней… Одно-единое, как говорят.
– Ты приходи в дом-то… Вот и всех делов! – сказал доброжелательно Чемоданов. Будто с близким дружком
– На свадьбу? Не приду! – отрезал Букаты и отвернулся.
– А ты до свадьбы приходи, – подхватил Чемоданов. – В садике-то и поговорим… И договоримся, может… У тебя когда перерыв?
– Какой там перерыв, – отмахнулся Букаты. – Рабочий у меня пропал… А план горит… Ох, – вспомнил он про цех и про все, что там творится. – Зинка зовет меня Железным, но я железный и есть… В цеху родился, в цеху жизнь прожил… Со мной что с железкой говорить… Толку тебе мало… – и повернулся, чтобы идти, и уже машинально пропуск в кармане нашаривал.
– Ничего, папашка! – воскликнул Чемоданов вслед, понимая, что дело идет к согласию и остались какие-то недоразумения. – Племянница-то, думаю, поважней твово танка будет! А? Так жду! Жду!
Но Букаты не повернулся. А за проходной подумал: «С милицией к тебе в гости надо ходить! Сволочь! Не иначе!»
Постоял, скрывшись от глаз, чтобы прийти в себя, ладонью по векам провел… И словно отряхнув от себя как наваждение все, что сейчас произошло, он вздохнул полной грудью и направился через замусоренный двор в цех.
Одиноко, как упрек ему лично, стояли, вытянувшись во весь двор, пустые платформы для новой боевой техники. Он проскочил, стараясь на них не смотреть. Но к сборщикам не пошел, понимая, что ничего утешительного там не ждет. Незамеченный заперся в своей конторке, в уголке цеха, и долго ворошил какие-то бумаги, что-то искал. Несколько раз слазил в свой рабочий шкафчик, где хранилась одежда, и снова листал, цифирки выписывал, поправляя очки, старенькие, довоенные еще, в железной оправе. А потом откинулся и замер, закрыв глаза.
21
Расставшись с Ведерниковым, Толик прошел на большой заводской двор, оттуда проник в цех, допуска к сборочникам у него отобрать не успели. Там, в укромном местечке, хранился у него спирт в пол-литровой бутылке. По пути заметил Швейка. Хотел проскочить незамеченным, но тот окликнул, сам подошел.
– Министр двора! – произнес, намекая на новую работу Толика. – Зашел посмотреть, или…
– Или? – спросил Толик оглядываясь. Вообще-то ему никого не хотелось из бывшей бригады видеть. Не за тем, как говорят, пришел.
– А может, тебе обратно попроситься… – Швейк прочел старые свои строчки: «А сачкуешь, Толик, зря ты, на тебя сердит Букаты!»
– Мне и там не дует, – отвечал независимо Толик. – Весь день сам себе начальник… Без ваших Букат… А ты-то что сачкуешь?
Швейк нахмурился.
– Ведерников не вышел…
Толик присвистнул.
– И уже скисли?
– Почему скисли? – неуверенно произнес Швейк. – Мы пытаемся. А ты его, случаем, не видел?
– Случаем, видел, – кивнул Толик. – Не хочет он больше вашими «тачками» заниматься… «Грязной тачкой руки пачкай… ха-ха! Это дело перекурим как-нибудь…»