Судья неподкупный
Шрифт:
И подчинился Хаммаку – как девки подчинялись.
Неудобно лежать было. Голова с деревянного основания скатывалась прямо в грязь. Палач поправил его руки, надавив, расправил ладони. А те все норовили сложиться в кулаки, съежиться, свернуться улиткой. Сверху еще одну планку положил, тщательно обвязал веревками.
– Гвозди где? – спросил у плотников.
Те возились, раздергивали ящики из-под стеклотары.
– Да
– Быстрей давайте, работы много, – распорядился палач.
Хаммаку закусил губы и заплакал.
Ничего он после не видел.
Ни того, как шел к месту казни, спотыкаясь и путаясь в мокрых белых подштанниках, Аткаль. Ни того, как катался по земле, визжал и отбивался господин Нидинта – еле утихомирили, здоров больно.
Только одно и пылало перед его глазами: рыжее мохнатое солнце. То ли Шамаш, Судья Неподкупный, то ли ордынец в своей шапке из лисьих хвостов.
А потом пришла к нему Нана. Старая-престарая, груди как бурдюки, лицо в морщинах. Только глаза лучистые, ясные.
Сказала Нана:
– Идем.
Повернулась и пошла. Шаг упругий, легкий; длинные волосы елозят между лопаток. Со спины вовсе не казалась Нана старухой.
– Куда ты, Нана? – закричал Хаммаку. И побежал за ней следом.
А она поднималась по крутому склону, все выше и выше. Тяжко идти в гору-то. Скрипел зубами Хаммаку, постанывал, кряхтел, но шел. Устал смертельно, но все равно шел.
Зачем, спрашивается, шел?
А затем, что эта Нана – нутром чуял – настоящая была. Не поддельная. Та, что из плена стараниями ордынцев воротилась.
На вершине холма остановилась Нана, взяла его за руку. И увидел он, что снова она молода и прекрасна. И тогда воспылал к ней Хаммаку страшной похотью, стал одежды рвать с нее и с себя, повалил на землю, придавил всем телом, закричал от наслаждения.
И пришла слабость.
Нана выбралась из-под него, волосы в косу собирать стала. Черными были они, пронизанными солнечным светом.
Бессильно глядел на нее Хаммаку, опустошенный усталостью. Приоткрыл рот, но только тихий стон вырвался на волю. Ни рукой ни ногой не мог пошевелить, как будто пригвоздило их к земле. Только одна отрада у него и осталась – смотреть, как одевается Нана, как вновь покрывается морщинами прекрасное ее лицо.
Чья-то тень упала на ее обнаженный живот, который еще не успела покрыть одеждами. И донесся до Хаммаку ненавистный голос молодого ордынца.
– Здравствуй, Нана, – сказал он. – Что это ты надумала?
– Я Нана, что хочу, то и делаю, – сказала богиня.
– Я тоже делаю, что хочу, – сказал ордынец.
Но имени своего не назвал.
И завязался между ними разговор.
– Почему ты предал смерти всех этих людей? – спросила Нана.
– Они виновны.
– Но одни виновны менее, чем другие.
Он рассмеялся.
– Какая разница, чья вина больше. Кто виноват, будет наказан.
– Разве не богам дано судить, кого казнить, а кого миловать?
– Эти люди судили друг друга, как будто они боги.
– Но и ты ведь не бог.
– Для них я бог, – сказал ордынец.
– Кто же бог для тебя?
– Тот, кто сумеет меня убить. А под солнцем в степи все мы одно и то же.
Потом вдруг насторожился он, вытянулся в седле, высматривая кого-то за спиной у Наны.
– Кто там идет?
Нана обернулась.
– Демоны из преисподней, – сказала она. – За мной пришли.
Засмеялся ордынец, тронул лошадь.
– Прощай, Нана! – крикнул он, спускаясь с холма.
Нана не ответила.
Адский голос заскрежетал совсем близко:
– Вот мы и встретились, Нана.
Хаммаку силился поднять голову, чтобы увидеть говорящего, но не мог.
– Пора платить долги, Нана.
Молчание. Только птицы кричат. Маленькие птички, оттаявшие после зимы.
– Так кого ты отдашь нам вместо себя, Нана?
В этот момент все же удалось Хаммаку повернуться на бок. Перед глазами встало прекрасное лицо женщины – не поймешь, молодой или старой. Вся она сиянием была окутана.
И протянув к Хаммаку сверкающие руки, крикнула Нана:
– Его хватайте, его!..
Хаммаку умер первым. Дольше остальных протянул хилый Аткаль.
Настало новое утро.
Поглядел ордынец, как перекладины с трупами укладывают на снег, как выдергивают гвозди, снимают веревки, как переваливают тела на телегу, чтобы отвезти за город и похоронить. И сказал плотникам:
– Скучно у вас, в городе.