Суета сует. Бегство из Вампирского Узла

Сомтоу С. П.

— Я стал любознательным, — сказал он. — Если подумать, это и неудивительно. Когда я был человеком, мне никогда не хотелось куда-то поехать или что-нибудь сделать... ну, самому. Сперва я был привязан к маме, потом — к «Stupendous Entertainment»... И еще я был привязан к собственной плоти. А теперь я могу все, что могут вампиры... превращаться в животных... или в туман, который может просочиться в замочную скважину или просто под дверью... В самом начале я только и делал, что испытывал свои новые способности. Да, я вел себя неосторожно. Даже сделал пару вампиров где-то в окрестностях Голливуда. Это были какие-то бездомные. Те, которые грабят людей... ну, знаешь, которые никогда не выходят из тени. Мне казалось, что это не важно. Ну сделал

и сделал. Просто из интереса. Потом-то я понял... А еще я летал. В основном вместе с ветром. Один раз даже облетел Канзас на торнадо. Я был меньше самого маленького паучка. На Среднем Западе я не сделал ни одного вампира, потому что уже научился на горьком опыте. Заглянул в Вопль Висельника, хотел посмотреть на Бекки, ту самую девочку из моей школы, которая как-то хотела потрогать мою пипиську, но я ей не разрешил, потому что это плохо, потому что ее может трогать только мама. Я пришел к Бекки посреди ночи. В тот самый сарай, в котором мы с ней... ну, понимаешь, не то чтобы занимались сексом, но я этого хотел, кажется... Да, она была там, и там был кто-то еще, вместе с ней. Не знаю кто. Какой-то черный. Такой здоровенный амбал. И все равно я убил его так легко. Она посмотрела на меня, и ее глаза стали белыми. Абсолютно белыми. Я обнял ее, и мой холод проник в ее тело, заморозил кровь... ее кровь стала как лед... нет, теперь у меня не встает, я уже не могу ощущать возбуждение... так что я просто выпил ее кровь, всю, до последней капли. Теперь я был осторожным: я вырвал их сердца и закопал их далеко друг от друга, и еще я отрезал им головы, просто чтобы быть уверенным в том, что они уже никогда не вернутся. Я был хорошим. Больше не делал вампиров. Но знаешь, когда я понял, что нельзя делать вампиров? Только когда осознал, как это больно — когда ты не живой и не мертвый.

— Но ты же не чувствуешь боли, — сказала леди Хит. — Не можешь чувствовать. Ты поэтому и отказался от собственной жизни. Чтобы не чувствовать боль.

— Теперь мне больно оттого, что я не чувствую боли, — сказал Эйнджел.

Он не хотел говорить об этом. Он просто стоял и смотрел на Хит. Он слышал шум ее крови, текущей по венам все быстрее и быстрее, потому что ей было страшно. Она боялась его. Голод, который он ощущал, был всего лишь составляющей его боли. Боли, которая всегда при нем.

Он продолжил рассказ:

— Я путешествовал вместе с ветром. И не только с ветром. Я был крысой на океанском лайнере, я лежал в летаргическом сне в холодном багажном отсеке «Боинга-747». Я хотел оказаться как можно дальше от всех, кого я знал, когда был живым. Но я забыл, что Земля круглая, и если уйдешь далеко-далеко от того места, из которого вышел, в конечном итоге вернешься в то же самое место. Когда я впервые встретился с Лораном МакКендлзом, от него пахло очень знакомо... Это был не его запах, а чей-то еще. Твой запах, Хит. И я сразу понял, что мы встретимся снова. С тобой и со всеми... и мы все вернемся обратно к Тимми Валентайну.

— Да, кажется, этого не избежать.

— Ха.

Ему показалось, что ее страх стал сильнее. Он его чувствовал в запахе пота, зависшем в воздухе, словно плотное облако. Странная особенность этого города: запахи не исчезают... может быть, из-за высокой влажности... Как бы там ни было, запахи не исчезают, не исчезают, не исчезают. Как боль.

Которая стучала, как кровь в висках.

— Я хочу пить, пить, пить...

Хит хотелось вернуться назад.

— Помни, Эйнджел, — сказала она, — я твой друг.

— У меня нет друзей.

Ее кровь, казалось, сейчас закипит.

— У меня с собой статуэтка Будды. А в доме сидит шаман. Он заточит твою душу в какую-нибудь бутылку... ну или куда там ее заточают.

— Душу? — переспросил Эйнджел Тодд. — Какую душу?

И Эйнджел запел. Это была песня Тимми Валентайна, но голос... голос был совершенно иной; в нем не было той утонченной изысканности, что всегда поражала Хит в голосе

Тимми. Это был голос неопытного певца, подернутый похотью... с налетом музыки кантри... отзвук разбитого сердца... в нем не было той мистической чистоты, что была в голосе Тимми. Он знал, что ей страшно. Он знал, что когда-то она была его другом, что она все еще любит его. И от этого было еще страшнее.

Не важно, поедешь ли ты автостопом,

Или заплатишь сполна,

Я буду ждать на Вампирском Узле

И выпью душу твою до дна.

— Что ты пытаешься мне сказать? Что ты украдешь мою душу? — спросила Хит. — Как ты можешь украсть мою душу, Эйнджел? Ты всего лишь ребенок, маленький потерявшийся мальчик.

— Да, — ответил он. — Я знаю, каким ты меня видишь. Но то, что ты видишь, — это всего лишь упаковка, подарочная обертка. А то, что было внутри коробки... этого уже нет.

Он мог столько всего рассказать. Он больше не тот потерявшийся маленький мальчик, каким был раньше. Раньше в нем не было этой неистовой пустоты. Вот в маме была пустота, подумал он. Да, была. У нее в глазах. Наверное, Хит сейчас видит в моих глазах ту же бездонную пустоту. Может быть, мама тоже была вампиром. Может быть, это она выпила из меня душу задолго до того, как я поменялся местами с Тимми Валентайном.

Он долго смотрел на нее. Она была заворожена пустотой в его в глазах, которые были как два колодца, где уже не осталось воды. Он снова запел:

...и выпью душу твою до дна.

— Хочешь, чтобы я украл твою душу?

— Нет. Я хочу помочь тебе найти то, что ты ищешь, что бы ты там ни искал.

— Я не такой, как Тимми Валентайн. Я в тысячу раз больше вампир, чем был он. Потому что у меня нет углов, сточившихся за две тысячи лет жизни среди людей. Я не такой мягкотелый, каким был он, когда я его знал. У меня не было времени, чтобы узнать, что такое сострадание. Я не понимаю, что такое иметь совесть. Я — настоящий, я только голод, обнаженный голод. Что я ищу? Только кровь, ничего, кроме крови.

— Нет, — сказала Хит. — Тебе нужен выход из лабиринта.

Он больше не мог себя сдерживать. Он слышал ее пульс, слышал, как колотится ее сердце, как шумит ее кровь — словно ливень. Самая сладкая кровь. Кровь человека, который его любит. Он уже знал, что это такое — после Бекки. Кровь того парня, который трахал ее там, в сарае... она отдавала кислятиной, как дыхание мамы. Но кровь Бекки... о, она трепетала в его стылых венах жаркой иллюзией любви. Он хотел испытать это снова. Но сможет ли она понять, что именно ему нужно? Как объяснить ей безумие этого голода?

— Я не могу себя сдерживать, — сказал он. — Не могу.

— У меня статуэтка Будды...

— Думаешь, я испугаюсь какого-то сраного куска золота? Я кое-чему научился у Тимми Валентайна. Например, как не верить во всю эту чушь. О Господи, Хит, этот голод!

— Ладно, — сказала Хит, — но только несколько капель... — Она попыталась отвернуться. Но он знал, что она не в силах будет этого сделать.

Он набросился на нее — наполовину волк, наполовину человек; она обняла его и прижала к себе. Она дрожала, но это была сладкая дрожь — сродни той, что пробегает по телу женщины, когда та изгибается в любовном исступлении; несмотря на страх, ее объятия становились все крепче и крепче; он слышал биение ее сердца. Интересно, о чем она сейчас думает? Наверняка о Пи-Джее, с которым их разделяло полмира... или он все-таки смог ее заворожить так, что она вообще не могла думать ни о чем и ни о ком, кроме него. Его губы коснулись шелка, и материя разошлась, обнажая кожу. Он почувствовал, как отстранилась горячая плоть — прочь от его языка, холодного, как лед. Он укусил ее над соском левой груди. Она застонала. Но не отодвинулась сразу, а позволила ему пару раз слизнуть кровь.