Суета сует

Бутин Эрнст

— Расстригу! — заскрипел зубами патриарх. Размашисто благословил Алексея Михайловича и ушел в алтарь.

Всю службу смаковал он картину, стоявшую перед глазами, — Аввакум с разбитым лицом, растянутый за руки… Но постепенно, как всегда, когда видел Никон склоненного перед ним государя, видел влюбленные глаза прихожан, на душе становилось сладостно, легко, светло. Он вслушивался в ангельские голоса хора, всматривался в печальное лицо Владимирской божьей матери, и знакомое радостное чувство наполняло его: вот он, Никон, пащенок Никитка, как звала его мачеха, сын смерда Мины — первый теперь после бога человек,

и нет никого сильней и могущественней его. Патриарх всматривался в икону «Древо государства Российского», и казалось ему, что это он, а не митрополит Петр поливает мощное дерево — Русь, его радением и заботами набирает силы, крепнет на удивление и страх иноземцам могучий дуб — государство Российское. И пусть копошатся у его корней, подрывают их злобствующие вепри — Аввакумка со товарищи — древо государства, впитав соки истинной восточной веры, будет стоять неколебимо и вечно. Будет так, будет!

Октависто, бархатным басом гудел дьякон; строго, словно передоверяя власть, всматривался в патриарха Спас Ярое Око. Висели, тая, душистые ленты ладанного дыма, и Никон, умиляясь, с радостью прислушивался к себе и чувствовал: тает в нем, тает, как этот дым, ожидание расправы над Аввакумом, улетучивается злоба и лютость…

После обедни умиротворенный патриарх неспешно вышел на паперть. Взмахнул рукой — и отшатнулись, оттекли от Аввакума ферязи, однорядки, охабни, опашни, зипуны, кафтаны, лохмотья, пестрой, многоцветной толпой окружавшие протопопа.

Аввакум, морщась, растирал изъеденные железом запястья, чесал, постанывая, гноящиеся струпья на груди. Он подслеповато всматривался в жену. Ее, позеленевшую от горя, оттирал бердышом стрелец. Настасья Марковна послушно пятилась назад. Но ни стрельца, ни толпы не видела. Надрывался в крике восьмидневный грудняшка Корнилий, ловил красными замерзшими руками лицо матери, но та недовольно дергала головой, вытягивала шею, искала взгляд мужа.

— Протопоп! — негромко, но раскатисто позвал Никон.

Аввакум на миг повернул к нему распухшее лицо с черным заплывшим глазом и опять отвернулся.

— Протопоп! — уже нетерпеливей и властней зыкнул Никон. Стукнул посохом в камень крыльца. — Я, великий государь, старейший Никон, архиепископ Московский и всея Великая, Малыя и Белыя России и многих епархий патриарх, спрашиваю: раскаялся ли ты в ереси и признаешь ли каноны истинной православной церкви?

Аввакум медленно, всем телом развернулся. Потянул цепь, поднял к своему лицу грязную руку, осмотрел ее. Неторопливо сложил пальцы в троеперстие и, разглядывая их, втиснул большой палец между указательным и средним.

— Это, что ли, признать? — вдруг визгливо, по-юродски крикнул он и ткнул кукиш в сторону Никона. — Это?! Никогда!

Опустила глаза патриархова свита. Замерли стрельцы. Ахнула толпа.

— Не глумись, — с угрозой потребовал Никон. — Три перста есть символ трех ипостасей божьих…

— Три перста есть кукиш, клеймо антихристово! — закричал на всю площадь протопоп.

— Молчи, дурак! — Никон шагнул к нему, схватил за грудь, притянул Аввакума к себе, уперся в его расширившиеся глаза взглядом. — Тремя перстами первосвятители знамение клали…

— Никоне, Никоне, — не слушая, запричитал протопоп, кривя сухие, в черной коросте губы. Глаз не отводил, смотрел дерзко, с вызовом. — Что

делаешь с православными? Пошто веру отцов и дедов рушишь? Пошто над церковью глумишься? К папе Русь прислонить хочешь?

Патриарх застонал, тряхнул протопопа. Истлевшая рубаха мягко поползла, клочья ее остались в руке Никона. Он брезгливо посмотрел на этот зловонный ком тряпья, швырнул его в лицо Аввакуму.

— Русь верой своей сильна, — звонко, по-молодому кричал Аввакум. — Дедовскими заветами сильна. На том стоим!

Колыхнулась толпа, подалась вперед.

— Ох, ох, Русь, — кликушествовал протопоп. — Чего тебе захотелось чужих обычаев? Чего тебе захотелось к немцам, к латинянам в наложницы идти?

— Опомнись, безумный! — взревел Никон. — Какие немцы? Какие латиняне? — Он обвел толпу бешеным взглядом. — Не я ли хотел православную церковь по древлим греческим законам устроить? Здесь! На Руси! И ее, неверными обесчещенную, у нас в чистоте возродить! Во всем, в самой малой малости первоапостольские заветы соблюсти — значит чистую и истинную веру сохранить! Потому и книги править велел, потому и троеперстие почитать велел, что так в греческой церкви заведено. Только очистившись от скверны вашего невежества и самочинства, можем принять мы духовный стяг из ослабших рук греческих первосвященников и утвердить его здесь, в Москве! — Патриарх раскинул руки, голос его зазвенел. — Здесь третий Рим! Здесь будет и истинная православная церковь! Единая и соблюдением законов сильная! А сильная и единая церковь народ наш сделает сильным духом. А духовно единый народ мощь и величие России придаст. И тогда Россия, аки сокол, над всеми иными странами взлетит и над всем миром могущество свое утвердит! Мир и единство несу я!

— Не мир, не мир, — закричал Аввакум, — а мор и раздор несешь ты! В чем единение ищешь? В подражании греческой церкви? Она нам не указ! Не указ нам учения иноземные! — Протопоп обвел взглядом народ, и опять колыхнулся московский люд, подвинулся на шаг к протопопу. — Мы верой святых и мучеников наших, российских, сильны и едины. И другим кланяться не будем! — Аввакум нагло ощерился. — Святые отцы наши так знамение клали! — Он поднял вверх два черных пальца, пошевелил ими. — Так нас учили, так и мы персты складывать должны!

Взвыла толпа. Заголосили юродивые, загремели веригами, потянули к протопопу медные кресты.

— Пошто латинский крыж заместо осьмиконечного на святительский клобук нацепил? — протопоп выметнул руку чуть не в лицо патриарху. — Пошто трегубую аллилуйю заместо сугубой ввел? Не лютеранство это? Не поклонение перед иными странами? Не предательство Руси? Не отступничество от дедовых да отчих заветов?

Никон, навалившись на посох, по-коршунячьи вытягивал шею, раздувал ноздри. Аввакум схватился за грудь, зашелся кашлем.

— Пошто нас, книжных правщиков, отставил? — сквозь хрип выкрикнул он, и крик получился жалобный, просящий. — Киевских латинян за правку посадил, а нас — прогнал! Пошто?

Патриарх засмеялся, расправил плечи.

— Ты — книжный правщик? Будя, не смеши, — он снисходительно постучал посохом по плечу Аввакума. — Ты со товарищи своим невежеством только пакостили, истину выявить мешали. За то и погнал вас. — Он зевнул. — Отец Епифаний выправит — зело учен, мудр. Риторство и философию знает.