Сухой лиман (сборник)
Шрифт:
Кажется мне или на самом деле пахнет фиалками? Вряд ли. А может быть, и вправду… или это только…
Небо серое, бессолнечное. Вечереет. Не хватает только мирного великопостного звона. Я влюблен в весь мир. В жизнь, в весну, даже в ту сырость. Сердце мое готово раскрыться, как цветок, и ждет первого весеннего, теплого дождика.
На батарее веселье: играет гармоника и откуда-то взявшаяся скрипка. Танцуют мой взводный Чигринский и бомбардир Котко, маленький, чернявенький, в своей папахе из телячьего меха, чем и отличается от других солдат. Танцуют
Как-то весело и как-то грустно.
Ночь подходит; незаметно подкрадывается; синяя, зовущая к любви, к нежности. Загорается огонек ночной паводки: фонарик, привешенный на середине белого шеста дневной наводки, вбитого в землю несколько отдаленно позади орудий. При стрельбе днем отмечаемся по этому шесту, наводя на него оптический прибор, называемый панорамой, а еще лучше — выбираем в далеком лесу какое-нибудь отдаленное дерево. Чем дальше дерево, тем лучше создается наиболее точный угол прицела. А во время ночной стрельбы отмечаемся по нашему бессонному фонарику. Вам понятно? Наводимся назад, а стреляем вперед. Непонятно? Впрочем, это не важно. Вы мой бессонный фонарик. Простите за армейскую пошлость.
Милая.
Боюсь произнести: любимая. А. Пл.
Кому же в конце концов предназначалось это лирическое послание? Миньоне? А фиалки? А ранняя весна и великопостный звон?
«Нет, не тебя так пылко я люблю, не для меня красы твоей блистанье…»
«7-Ш-16 г. Действ, армия. Миньона! В нашей землянке душно и дымно. Играют в лото. Со стороны третьей батареи доносится редкая орудийная пальба. Как у нас принято говорить, тюкают трехдюймовки. Звуки привычные.
Каждый выстрел, как тугой резиновый мячик, ударяет в наше маленькое окошечко, стекло дребезжит.
Ведется нескончаемая окопная беседа о женах, о детях, о родной деревне или о родном городе, о надоевшей войне, которой и конца не видно, о мире, о дороговизне в тылу… Мало ли о чем еще… Даже туманные намеки на грядущие политические перемены…
На минуту артиллерийская перестрелка стихает, и вдруг раздается сильнейший разрыв, даже скорее взрыв — словно кто-то швырнул в наше оконце горсть дроби. Высказывается предположение, что немецкий снаряд угодил в один из зарядных ящиков третьей батареи и снаряды взорвались.
Все тревожно замолчали.
Зловещий звук, который мы услышали, не был похож на обычные звуки артиллерийских дуэлей: выстрел, полет снаряда, разрыв. Было что-то другое.
— Побежать посмотреть? — сказал кто-то.
— А ну на самом деле…
Мы выбегаем наверх из землянки, оставив на дощатом столике в полном беспорядке фишки, карты, бочоночки лото.
По ту сторону
— Что это? Разрыв?
— Да, и здоровый разрыв… на самой батарее.
…из окопа телефонистов вылезает старший телефонист. Все к нему:
— Что такое? Разрыв? Прямое попадание? Кто-нибудь ранен? Или убит?
Старший телефонист оглядывается — нет ли поблизости офицеров. Офицеров нет.
— Свой же снаряд, — говорит он, понижая голос — Разорвался перед самым дулом, как только вылетел, так и… Продают нас. Собственными снарядами уже бьют. Измена в тылу. Ранены наводчик и второй номер.
Наши батарейцы, у которых есть в третьей батарее земляки, встревожены.
Больше всех волнуются Колыхаев и Ковалев, у них у обоих близкие дружки там.
— Какого орудия наводчик ранен? Какой номер зацепило?
Но старший телефонист этого не знает.
— И сильно ранены?
— Один, говорят, сильно: распороло живот осколками. А другой полегче, хотя тоже крепко. Но не так чтоб…
— Слышь, узнай по телефону, кто ранен.
Мы расходимся по землянкам в томительной неизвестности. Тягостное молчание, уже ни играть в лото, ни разговаривать никто не может. Трудно смириться с мыслью, что разорвался свой же снаряд. Значит, тыл посылает нам бракованную шрапнель. А может быть, это и вправду измена?
У Колыхаева и Ковалева на лицах печать тревоги. Время тянется мучительно долго. Наконец в землянку спускается всеведущий разведчик.
— Ну что? Кто? — спрашивает Ковалев.
— Да недостоверно, — мямлит разведчик, отводя глаза от Колыхаева.
Но Колыхаев каким-то таинственным образом прочитал правду на отвернутом в сторону лице разведчика.
— Стародубец? — почти шепотом спрашивает Колыхаев.
— Он, — со вздохом отвечает разведчик.
— И сильно?
— Здорово.
Колыхаев бледнеет, и мне страшно видеть эту как бы пророческую бледность на его грубоватом рыжеусом лице рыбака с Голой Пристани. Стародубец — земляк и кум Колыхаева.
— Помрет? — спрашивает Колыхаев с деланным спокойствием: дескать, мы все здесь, на позициях, под богом ходим — сегодня тебя, завтра меня. — Помрет?
— Не скажу. Может, и вытянет. Хотя… Кто его знает… Доктор…
— А что доктор?
— Доктор ничего… Колыхаев берется за шапку.
— Надо идтить. — В дверях останавливается. — А кто еще? другой кто?
— Другой канонир Сурин, второй номер.
— А…
Больше ничего не говорит Колыхаев. Ведь Сурин не земляк Колыхаева.
Я иду вместе с Колыхаевым в третью батарею, которая как две капли воды похожа на нашу, только расположена в другом месте. Возле землянки Стародубца уже стоит бригадный экипаж, привезший доктора. Несколько батарейцев. Они почтительно и молчаливо пропускают Колыхаева в землянку. Задев папахой за бревно нижнего наката, Колыхаев спускается вниз. Я за ним.