Суламифь и царица Савская. Любовь царя Соломона
Шрифт:
Глава 17. Встреча с Соломоном
Долго думал Эвимелех над словами Ницана. Или ему так казалось, что много времени прошло с тех пор, как вымолвили они последнее слово друг другу? Они сидели по-прежнему, спина к спине, как двуликое существо о двух головах: золотоволосая юность и седая старость встретились в застенках пышного царского дворца и погибали от плесени и смрада. Уже кашель поселился в пылкой груди юноши, уже лихорадочная дрожь возвещала старику о том, что теперь никогда не оправится он от внутренних язв, закравшихся в его и без того ослабленное тело из недр студеного камня.
Жестоки были речи Ницана. Но еще более жестоким было понимание, пришедшее к Эвимелеху: даже великая жертва не сделает его свободным. Что будет, если он, Эвимелех, откажется
– Нет, Ницан, – прервал он долгое молчание. – Я не отрежу свою ногу. И не перегрызу ее. Но не потому, что мне не хватит на это духу. А потому, что сделано это будет ради призрака свободы. Помнишь, много лет назад ты говорил о том, что за человеком всегда остается последний выбор. Сохранить свою шкуру и остаться трусливым животным или любой ценой одержать внутреннюю победу и выдержать внутренний суд – суд совести. И здесь, как на Суде Соломона, есть третья сторона, вынуждающая делать страшный выбор, но ты слушаешь внутренний голос и повинуешься только ему. Вот почему мне не стоило идти к Соломону: я ждал, что он возьмет на себя мои нравственные муки и сомнения, а он отказался. И вот почему мне стоило явиться на этот Суд: теперь я понял, что, по каким бы соображениям ни действовал Соломон, он подарил мне мудрость и бесценный опыт. Теперь бы я не стал ему рассказывать о своей любви, как глупый мальчишка, хватающийся за подол матери в ожидании беспрекословной помощи в спасении любимой игрушки.
Выслушав слова Эвимелеха, Ницан, как ни трудно это было ему, поднялся с пола и, шатаясь на ослабевших ногах, обнял юношу. На глазах его появились слезы:
– Сын мой, – дрожащим голосом заговорил он, – я боялся того, что ты мне скажешь. Я боялся и одновременно надеялся, что ты не поймешь меня, и по слабости своей хотел дать тебе уйти от сильных потрясений. Был бы ты слаб сердцем, ты бы смог покинуть тюрьму, снова стать свободным – ходить, куда пожелаешь, делать, что захочешь. Твоя возможная ложь и заступничество братьев могли бы в конечном итоге вывести тебя отсюда. Но теперь я вижу, что большие испытания ждут тебя. Человек, в голове которого рождаются такие мысли, не может жить как все и заглушать голос совести и разума, – он прильнул головой к груди Эвимелеха. – Благодарю тебя, сын мой, за то, что ты подарил мне эти минуты. Они вселяют в меня надежду на то, что истина бессмертна в мире прелюбодеяния и разврата, пустозвонства и алчности.
Затем Ницан медленно осел, поддерживаемый за плечи руками Эвимелеха. Юноша хотел было что-то сказать, слезы душили его. Но тут заскрипела железная дверь, застучали засовы, и в темницу вошел стражник:
– Я пришел за тобой, пастух Эвимелех, сын Иакова!
Видя замешательство заключенного, стражник оттолкнул Эвимелеха от старика и оттеснил юношу к выходу.
– Поторапливайся, тебя ждут, – грубо и зло сказал он.
Запнувшись о камень, еле передвигая затекшие ноги, Эвимелех чуть не упал. Но нагибая голову, чтобы не стукнуться о черный дверной проем, он успел краем глаза заметить, как упал на колени Ницан, как повалилось на бок его тело. С болью подумал Эвимелех, что ничем не может помочь он своему духовному наставнику, что разлучают их в такой важный для обоих момент… Пройдя через длинный коридор, подталкиваемый стражником, Эвимелех оказался на улице. Яркое солнце ослепило глаза, и невольно Эвимелех поднял руку, чтобы защититься от беспощадного света. Какое-то время они шли по выжженной дорожке мимо мусорных куч, поросших пахучим иссопом и чахлой рутой. А затем снова вошли в каменный переход, пока не достигли просторной и на диво прохладной комнаты, в которой была видна еще одна дверь, задрапированная ковром: вероятно, еще один выход, чтобы при случае помещение можно было
Эвимелех продолжал стоять в ожидании, ноги его подгибались, голова кружилась. Удивительно, подумал он, как быстро происходят разрушительные метаморфозы в человеческом теле, еще недавно таком сильном и всемогущем, а теперь, после пребывания десятка часов в невообразимой прогорклой сырости, – слабом и хилом.
Внезапно ковровая драпировка на двери зашевелилась, и в комнату вошли люди: два пышно и броско одетых воина. Золотые головные уборы, позолоченные сандалии и белоснежные короткие одеяния подчеркивали красивые мускулистые тела стражников. Не успел Эвимелех облечь свои предположения в слова: кто же перед ним? – как в комнату вошел и плавно опустился на приготовленное для него ложе сам Соломон.
Соломон не стал говорить сразу и писаря не призвал, чтобы тот записал и достоверно передал папирусу происходящий здесь разговор. Разглядывая стоящего перед ним узника, царь медлил. Он ждал, что будет делать преступник (а то, что перед ним стоял преступник, Соломон не сомневался – иначе, как бы он попал сюда?), вдруг раскаяние и отчаяние заставят его молить пощады и признаться в содеянном грехе? Но узник был молчалив и неподвижен. Его лицо, с изумлением и следами непонятного государю смущения, показалось Соломону знакомым. Но он не мог вспомнить, где он уже видел и эту высокую фигуру, и этот подбородок, поднятый слишком, неподобающе высоко в данной ситуации.
– Ответь мне, узник каменной норы – темницы, что содеяна руками твоих собратьев уже много лет тому назад во искупление их преступлений и в назидание многим. Ты много часов находился рядом с опасным преступником, стариком, по имени… – царь стал как будто вспоминать нужное имя, – Нистан, Низан…
– Ницан, государь, имя его – Ницан, и он не скрывал его от меня! – неожиданно чистым и звонким голосом, словно и не было томительных минут в застенках и горьких слез на груди умирающего Ницана, заговорил Эвимелех.
Соломон вскинул взор на заключенного и удостоверился в том, что уже знаком с этим человеком.
– Кто ты и почему я узнаю твой голос? – спросил Соломон.
– Я Эвимелех. Безродный пастух, которому ты отказал помочь в таком пустом и сиюминутном деле – всего-навсего лишь в женитьбе. Я удивляюсь, что ты помнишь меня, царь…
Соломон вздрогнул и побледнел:
– В последнее время мир, кажется, лишился рассудка. Почему-то шаг за шагом я встречаю людей, которые смеют дерзить мне, ставить под сомнения силы моего ума и памяти! Вот и ты, пастух, почти в кандалах и полумертвый, а позволяешь себе удивляться!
– О царь, не гневайся на меня и моих собратьев! Разве так плохо, что есть еще люди, способные говорить тебе правду, смело глядя в глаза. Верно, мир не так плох, если израильтяне по-прежнему чтят истину и уважают тебя.
– Да, язык у тебя не отнялся, юноша, даже после сырого подземелья! Впрочем, скажи, если мир так прекрасен, как ты говоришь, что тебя привело в тюрьму? Или какие-то добрые люди заточили тебя в подземелье?
– Это странная история, государь. Я даже не могу догадываться, кому я так сильно навредил и стал неугоден, что меня обвинили в убийстве Неарама и Нехама, сыновей Ноаха. Он поставляет тебе изящные керамические безделушки и посуду, столь необходимую при дворе, – напомнил Эвимелех Соломону, который дал понять, что и это имя ему знакомо. – Но самое печальное для меня здесь, что страшное горе постигло семью, с которой долгие годы были дружны мои родители и братья. И почему-то меня называют убийцей.