Султан Луны и Звезд

Арден Том

Поначалу казалось, что эти воспоминания не имеют ровным счетом никакого отношения к прорицателю. Она рыдала, рассказывая о своем драгоценном караван-сарае, который некогда был, по ее словам, самым лучшим в халифате. Потом, напрочь забыв о своднике, старуха принялась на чем свет стоит костерить грязных метисов, из-за которых и случилась такая страшная беда.

Так продолжалось несколько минут, и ни калиф, ни визирь, ни сводник не могли противостоять этой словесной буре. Первым на поверхность сумел вынырнуть визирь. Он прервал старуху и потребовал, чтобы она объяснила, что все это значит. Однако затем Эли Оли Али пришлось дать матери-Мадане еще несколько пинков, дабы освежить в ее

сознании более существенные воспоминания.

Эли Оли Али поначалу нервничал, но теперь позволил себе довольно ухмыльнуться. Он алчно предвкушал награду за свои старания и не удержался — потер ладони, когда мать-Мадана рассказала о том, как много лет назад прорицатель пришел в ее караван-сарай, как поначалу, поселившись у нее, платил ей золотом, потом — серебром, потом — медью, а потом, когда деньги закончились, отдал ей в услужение свою дочку... Тут мать-Мадана снова отвлеклась и принялась сыпать ругательствами по адресу никчемной, упрямой и испорченной девчонки по имени Амеда, которая, по ее словам, была куда больше похожа на мальчишку.

Визирь снова прервал излияния старухи.

— Говоришь, больше похожа на мальчишку? — Он перевел взгляд на сводника, снова уставился на старуху. Что за игру они затеяли? Хасем не слишком хорошо видел лицо спутницы Эли Оли Али — оно было прикрыто чадрой, — но с виду старуха выглядела точь-в-точь так же, как та толстуха, что управляла женской половиной дворца. Уж не она ли явилась к калифу, переодевшись в крестьянское платье? Быть может, Эли Оли Али решил одурачить калифа и визиря заодно? Хасем гневно сверкнул глазами, но калиф опередил его.

— Где он?! — взвизгнул Оман. Мать-Мадана, испуганно моргая, взглянула на него.

— В-ваше... владычество?

— Послушай, карга, если бы ты не была женщиной и если бы ты не была так стара, я бы повелел колесовать тебя! Долгие годы ты давала приют самому заклятому из моих врагов, после того как он был с позором изгнан из моего дворца. Мало того: я узнаю о том, что твоим гостеприимством пользовался еще один злобный преступник, который ухитрился бежать и избегнуть справедливого возмездия всего несколько дней назад! — Пылая гневом, калиф развернулся к Эли Оли Али. — Сводник, мне не за что похвалить тебя! Ты явился ко мне, обещая поведать о том, чего так жаждет мое исстрадавшееся сердце, и что же я слышу от этой старой развалины? Скажите мне то, что я хочу услышать, или вас немедленно бросят в самую глубокую из темниц!

Подобные страсти, прямо скажем, для калифа были нетипичны, но именно такие эмоции у него вызывала одна только мысль о прорицателе Эвитаме.

Эли Оли Али поспешил разрядить накалившуюся атмосферу. Сильно покраснев и дрожа с головы до ног, он поклонился калифу в ноги и коротко поведал о смерти прорицателя.

Наступила тягостная пауза.

Эли Оли Али, закрывший лицо руками, опасливо выглянул в щелочку между ладонями.

Визирь стоял с каменным лицом. Калиф побагровел и раздулся так, что казалось, что он сейчас лопнет. Его заклятый враг... мертв?! Караван-сарай... стерт с лица земли?!

Калиф дико закричал.

В этом крике была не только ярость, переполнявшая сердце Омана с того мгновения, как город захватили уабины, — в нем было отчаяние, копившееся все годы подряд со времени исчезновения джинна Джафира. Все, все смешалось в этом крике — и горечь изнывания под игом старшего брата, и переживания за судьбу горячо любимой дочери, и боязнь того мгновения, когда султан потребовал бы руки Бела Доны для своего сына, Бесспорного Наследника.

Мать-Мадана в страхе вскочила. Сводник испуганно втянул голову в плечи. Визирь Хасем стал стараться успокоить обезумевшего от горя владыку. На самом деле,

будь на месте калифа человек рассудочный, такой человек первым делом поинтересовался бы, не осталось ли чего после смерти прорицателя — свитка, лампы или хотя бы каких-то оброненных перед кончиной слов, "езонно было бы ухватиться за любую соломинку, с помощью которой была надежда избавиться от страшного заклятия Эвитама. Но калиф не в силах был подумать ни о чем, кроме того, что прорицатель мертв. Ему казалось, что теперь не осталось ни малейшей надежды на избавление дочери от заклятия, что она больше никогда не обретет целостности. Ярость калифа сменилась отчаянием, и он только визжал и осыпал сводника обвинениями, называя его то злодеем, то лжецом, то изменником. Визирь щелкнул пальцами.

— В темницу его!

Его приказы в подобных случаях не оспаривались, но калиф воспротивился. Он стал кричать, что этому грязному метису не место даже в самой зловонной из дворцовых темниц.

— Пусть его поколотят палками, а потом пусть вышвырнут на улицу. Там ему самое место, и этой мерзкой старухе тоже! Но сначала отбери у него перстень с моей печатью!

— Ваше владычество, нет! — взвизгнул Эли Оли Али, извиваясь в крепких руках стражников. Он болтал в воздухе жирными ногами, он никак не мог взять в толк, что же такое творится! Разве он заслужил такое обращение? Ведь ему полагалась награда! — Я принес тебе вести, владыка! Ты говорил... ты говорил, что порадуешься даже намеку! Разве эта весть — не больше волоска из бороды прорицателя, не больше ниточки из ткани его платья?!

— Отобрать у него перстень с печатью, я сказал! С этого мгновения моим придворным сводником станет Каска Далла!

Глава 42

ТЬМА СГУЩАЕТСЯ

— Ти-вить! Ти-ву-у-у!

— Ой, поглядите-ка! Это же Боб-Багряный!

— Боб Багряный! — вскрикнула старушка, очнувшись от дремоты. С тех пор как они отъехали от таверны в Вендаке, она слушала — и, казалось, не без удовольствия, — как ее компаньонка, жалкое одноглазое создание, вполголоса читает роман, сжимая в руках затрепанный томик. И вот теперь старушка прижала руку к груди, а ее спутница вытаращила единственный глаз, и они вдвоем уставились на молодую даму, сидевшую в дилижансе напротив них. Она-то и произнесла эти необдуманные, крайне опрометчивые слова. Лишь через несколько мгновений старуха и ее спутница осознали, что восклицание молодой женщины относилось всего лишь к замеченной ею птичке на ветке у дороги.

— Барышня, — произнесла старуха укоризненно и надменно, со знанием дела, — разве вы не знаете, что нет ничего более безнравственного, чем упоминать — даже упоминать! — об этом злобном создании!

— О чем? Об этой пичуге? — переспросил молодой мужчина с большими оттопыренными ушами, сидевший рядом с женщиной.

Старушке он показался глуповатым простолюдином, и, к ее великому неудовольствию, затем принялся подражать трели птицы и радостно ухмыляться. В конце концов его спутница тоже разулыбалась и шутливо поддела его локтем.

Старуха брезгливо скривилась.

— Я имею в виду, — проговорила она с натянутой сдержанностью, — о притче во языцех, о самом наглом разбойнике с большой дороги из тех, что когда-либо бесчинствовали на просторах нашей империи. С того дня, как судьба уготовала мне встречу с ним, я никак не могу оправиться, и никогда не оправлюсь, никогда в жизни! Ничто не способно более оскорбить слух добропорядочного человека, чем упоминание этого ненавистного имени! Уверена, наш друг, лицо духовного звания, непременно согласится со мной, — добавила старушка, улыбнувшись толстяку-монаху, который подсел в дилижанс в Вендаке.