Сумасшествие лейтенанта Зотова
Шрифт:
Вечером зашей сын. «Папа, ты не прав». — «А ты? А… мать?» — «Так мы ничего не решим». — «А что ты хочешь „решить“?» — «Мне предложили в школу. Нашу школу, это будущее, карьера, но ты должен соединиться с мамой. Без этого меня не возьмут».
Щенок и дурак, зачем я тебя родил? Эх, ты…
— Гоша…
У него вспыхивают глаза, так я его называл в редкие минуты дружбы и любви…
— Гоша… я хотел попросить тебя об одолжении… — Умолкаю, все безысходно. Он выслушает, пообещает и тут же донесет. «Органы» для него — все. Идефикс, или «идея фикс», как говорит его
— Я согласен: Не бойся, отец, я не сволочь, каковой ты полагаешь нас с матерью.
— Я могу тебе верить?
— А у тебя есть другой выход? — Мне кажется, что он усмехается — откровенно, в лицо.
У меня нет другого выхода, он прав…
Зачем это было нужно? Зачем… Я настаивала на встрече, просила, смотрела влюбленными глазами, надеялась, как дура, что все эти увертки, ужимки и прыжки произведут на него впечатление. И вдруг поняла — пронзительно и горько: зачем? Стану его, любовницей, тайным его пороком? Чтобы шантажировать его и требовать помощи Игорю? Боже, какая гадость… Тридцативосьмилетняя кокетка, или, как говорили молодые люди тех, далеких, шестидесятых: «Все девочку строишь?»
Жизнь сломана… Какая я идиотка: в конце концов, каждый сын рано или поздно покидает мать и отчий дом, а я думала — наивная дамочка, — что Игорь будет при мне как «при всегда»…
Что есть жизнь, может быть — быт? Четкий ритм и даже алгоритм —; встали, умылись, оделись, позавтракали, потом работа и заботы, магазины и обед кое-как, а вечером ужин вдвоем, мой мальчик дорогой, мой мальчик… Иногда мы ходили в кино, реже — в театр. Он любил не «рок», а серьезную музыку, и он был не «мент», а человек…
Однажды он уехал в пионерский лагерь. Оттуда он написал, что весело, много речек и озер и что ему хотелось бы лодку. И я заняла кучу денег и купила ему эту лодку — разборную, всем на зависть…
Она давно уже пылится на антресолях, он забыл о ней…
…На работу идти не хочется… Дурно пахнущие рты, дурные инструменты, нет боров, нет лекарств, нет ничего… И СПИД — его опасность стала вполне реальной. Моя медсестра не кипятит инструмент и говорит, что за 120 рэ кипятить не станет…
…Я стояла, одетая, у дверей, когда раздался звонок и старушечий голос спросил:
— Зинаида Сергеевна?
— Да, кто это?
— Бабушка, не слышите, что ли? Я звоню, чтобы сказать: зубы болят, а мне соседка Тоня сказала, что вы, Зинаида Сергеевна, очень даже сносный зубтехник…
— Я не техник…
— Ладно, все равно. Я к вам приду. Вы когда работаете?
— Сегодня с 15.00.
— Ждите.
В трубке раздались короткие гудки, в полном смятении (почему?) я вышла на лестницу, вызвала лифт и спустилась на первый этаж. Странный звонок…
Но ни в этот день, ни на следующий, ни на третий никто ко мне так и не пришел. Во всякой случае, бабушки не было ни одной…
В отделении Темушкин встретил исподлобья:
— К начальнику.
— А… что? Я разденусь (на мне был плащ).
— Незачем.
— Товарищ капитан, что случилось? — Я вижу, он не шутит, и становится
— Подполковник тебе сейчас все объяснит, малахольный… — В глазах его мелькает что-то похожее на жалость, и я обрываюсь в пропасть. Равнодушный, достаточно молчаливый Темушкин… Произошло что-то серьезное.
Иду к начальнику, волоку ноги, секретарша курит у окна:
— Чего натворил?
— Степанида Ивановна (я всегда изумлялся ее редкостному имени), ничего, уверяю вас.
Она качает головой, над которой возвышается Бог знает что, и огорченно произносит:
— Игорь, ты с ним не спорь. Авось и обойдется…
Вхожу, наш толстяк (на чем он толстеет?), кажется, делает вид, что читает газету. Поднял глаза (как в кино — на манер Моргунова), предложил сесть.
— Зотов, тебе… Ты где служишь?
Молчу. Что ответить на такой вопрос?
— Вот докладная: 14 мая не выполнил распоряжения ответственного дежурного капитана Темушкина. Тебе приказали ни во что не вмешиваться… — Замолчал, хлопает глазами, и вдруг я понимаю, что он проговорился.
Но это надо проверить.
— Как это? — строю дурака. — Во что? Не вмешиваться?
Он спохватывается.
— Тебя… планировали в РК КПСС, на партконференцию. А ты? Ты ушел неизвестно куда, так?
Так, конечно, так, гражданин подполковник (не могу его даже мысленно назвать товарищем. Может быть, я и «обобщаю», но мне почему-то кажется, что даже мой мизерный опыт позволяет сделать вывод: в милиции начальники всех степеней — блюдолизы и продажные девки с панели. Только рядовые сотрудники — милиционеры и офицеры подставляют себя нелегкой милицейской жизни. Эти, же… Ходят с черного хода за дефицитом и уводят от уголовной ответственности родственник номенклатуры, отыгрывают же свою неполноценность на ни в чем не повинных или случайных людях — на несчастных…), но ты все же проговорился: «Ни во что не вмешиваться», — сказал ты, и здесь обнаружилась определенная позиция: «некто» сделал «нечто», я в это «нечто» влез и испортил игру. Ладно.
— Товарищ подполковник, я просто торопился домой, капитан Темушкин ничего мне не сказал, я считал, что…
— А звонок?
— ?
— Бабка какая-то…
— Бабка? — изумленно прерываю (на тебе, на!). — Вы о чем?
У него такой вид, будто он проглотил нож. Но — увы…
— Не поможет, Зотов, — сузил глаза — зрачки, как два дула. — Вот приказ… протягивает листок. — Читай. За систематическое невыполнение распоряжений и приказаний руководства отделения, появление на работу в нетрезвом состоянии…
— Что? — Голос садится. — Я! В нетрезвом (о «невыполнении» чего и говорить…)? Это вам потребуется доказать… Не царский режим…
— Как? — Он подпрыгивает. — Ты… Ты социализм, к тому же наш, родной, выстраданный, с… царским режимом сравнил? Да я тебя…
Он сумасшедший или придуривается — это одно и то же, но я уже понимаю, я все понимаю: это они, они, те самые, о которых говорила девочка в 31-й школе. Я пересек им путь, и теперь, если я не успокоюсь, они меня просто-напросто устранят. Съел в столовке супчик и…